Сталинград. Десантники стоят насмерть - Владимир Першанин

Суслину от жары и напряжения сделалось плохо, из носа потекла кровь, идти он не мог. Мы посадили его на телегу, он опрокинулся на солому рядом с мертвыми телами бойцов. Торопясь уйти из хутора, не захватили воды, нечем было даже смочить тряпку. Когда вернулись в батальон, младшего лейтенанта отправили в санчасть, отчитываться пришлось мне. Разведку я считал удачной, но меня подвел собственный язык. Докладывая комбату и комиссару о случившемся, я правдиво изложил, как вели себя жители хутора.

— Наверное, фрицев ждут. На нас волками смотрят, за руки хватали, мешали стрелять.

Присутствовал еще один политработник, как впоследствии оказалось, корреспондент газеты. Никогда бы не подумал, что в такой тяжелой обстановке можно думать о газетных делах. Он уставился в меня сквозь круглые стекла очков.

— Ты ничего не путаешь?

— Говорю как есть.

— Выходит, жители хутора настроены враждебно к нашей армии?

— Получается так, — пожал я плечами. — Впрочем, они не ко всей армии, а к нам относились враждебно. Кому понравится, когда возле твоего дома стрельбу начинают. Мы ушли, а фрицы снова придут, сожгут их к чертовой матери.

— Они обязаны были эвакуироваться, а дома сжечь сами.

— Там деды с бабками и дети были. Куда им идти?

— Конечно, лучше под фашистов лечь, — наседал на меня политработник. — Странная у вас логика, товарищ сержант.

Что такое логика, я не знал. Понял, что занял не ту позицию, и разозлился на очкастого. Хорошо здесь рассуждать, а там люди хотят лишь выжить. Куда им идти? Хозяйство бросить, собственные дома сжечь. Они еще не рехнулись.

— В том хуторе, наверное, казаки живут? — понимающе кивнул очкастый. — Мало их били…

— Я не спрашивал. В здешних хуторах все смешались: русские, хохлы, казаки…

— Что, казаки не русские?

Я окончательно запутался. На выручку пришел комиссар батальона. Сказал, что сержант Мальков хоть и политически незрелый, но боец храбрый и пользуется доверием. Я попросил разрешения уйти, но политработник из газеты переключился на другую тему. Забыв про мою политическую незрелость, стал уточнять насчет поисков немецкими снабженцами зимнего жилья. Я повторил, что слышал, и добавил от себя:

— Шатались, печки рассматривали. Беспокоились, как бы не замерзнуть зимой. У нас с ноября метели задувают, в пяти шагах ничего не видно.

— Вот так, дорогие товарищи, — хлопал себя по колену газетчик. — На дворе лето, а фашисты уже хаты на зиму присматривают. Значит, нет у них уверенности в своих силах.

Комбат и комиссар вежливо кивнули. Очкастый не из простых корреспондентов, имел в петлицах две шпалы. Хорошо, что прекратил разговоры о политической неграмотности бойцов батальона и ухватился за другую тему. Ушел довольный, унося блокнот со своими каракулями и письмами немцев. На прощанье еще раз похвалил меня и заявил, что с такими молодцами можно в огонь и воду. Комбат отпустил нас с Рогожиным. По дороге я обидчиво высказал ротному:

— Ну, вот, товарищ старший лейтенант. Неплохо получилось, а вы меня со взвода сняли.

— Ничего, Мальков, — рассеянно кивнул командир роты. — Еще повоюем.

Вечером мы хоронили погибших в разведке ребят, в том числе моего товарища Григория Черных. Он едва уместился в вырытой яме, а дядя Захар, глядя на его тело, сказал:

— Какого парнягу угробили.

В его карманах я обнаружил письмо домой, в котором Гриша прощался с родными и говорил, что уходит в тыл врага для выполнения задания. Выходит, у него имелось предчувствие насчет собственной судьбы. Хотя мало ли какие предчувствия имел каждый из нас. Мне пришлось писать о его гибели родным в город Михайловку. Опыта в таких посланиях я не имел, но постарался сделать это от души. По совету Ивана Терентьевича Рогожина свернул оба письма вместе. Не скажу, что я долго переживал смерть товарища, такое было время, что и о своей судьбе сильно не задумывался.

Позже я прочитаю в армейской газете статью очкастого корреспондента, где умело смешивалась откровенная ложь и слишком оптимистические прогнозы. Из таких статей невозможно угадать истинное положение дел на фронте, но очкастый газетчик знал свое дело. Он выжал максимум из моего бестолкового рассказа, обозвал нашу разведку героическим рейдом, а число убитых фрицев увеличил с трех до двадцати. Но кое-что корреспондент подметил верно. Уже в те августовские дни, в момент наибольшего успеха, фрицы присматривали зимнее жилье, а значит, не слишком рассчитывали на быструю победу. Небольшую газету разодрали на самокрутки, так как бумаги постоянно недоставало.

А насчет героизма… Лето сорок второго года было наполнено отчаянием, мы отступали все дальше. Многие гибли в бою, но хватало и перебежчиков. Они тянулись группами и поодиночке навстречу немецким частям. Бойцы прятали по карманам листовки-пропуска. Несмотря на огромный некомплект, комиссар заявил:

— Не надо тащить к нам кого попало, особенно семейных мужиков. Бегут! Не батальон стал, а черт знает что.

Шестая немецкая армия под командованием Фридриха Вильгельма Эрнста Паулюса двигалась вперед, как хорошо отлаженный механизм. Может, не так быстро, как хотелось высшему руководству в Берлине, однако колеса и гусеницы вращались, отбрасывая нас все дальше. Оборонительные бои сменялись торопливым отходом. В ночи горели поселки, которым повезло меньше, чем затерянному в степи хуторку. Их с легкостью поджигали такие люди, как газетный политработник, считавший, что лучше спалить дома…

— …чем лечь под немца, — бормотал я во время ночного марша, пытаясь прогнать сон.

Рядом мотал головой и снова засыпал на ходу Ваня Погода. Я потерял земляка Гришу Черных, он — своего старшего товарища Ермакова, с которым вместе учились на курсах бронебойщиков. Сейчас Ваня Погода держался всегда возле меня.

— Не спи, Ванька. Если отстанешь, то пропадешь.

— Не сплю, — бормотал друг.

Я насмотрелся на отставших от своих частей красноармейцев. Они спали на обочинах, не в силах отойти подальше от дороги. В одном месте несколько человек лежали вокруг пулемета с заправленной лентой. Когда Шмаков разбудил их, они выдали заранее приготовленный ответ:

— Нас для прикрытия оставили.

Какой черт прикрытие! Об этом не заботились. Некоторые бойцы, видя, что мы шагаем слитной колонной, просили взять их. Кого-то брали, другим отказывали, помня приказ комиссара батальона.

Семнадцатого августа нас перебросили через Дон севернее города Калач. Окопы рыли на левом берегу, недалеко от переправы. Там творилось невообразимое. Паника — страшное дело, но лучшим ли было решение многих бойцов остаться на западном берегу и сдаться в плен? Большинство сдавшихся в плен в те отчаянные дни не смогут сохранить свою жизнь даже такой ценой. Поначалу их будут широко привлекать к тяжелым работам в тылу немецких войск, а затем отправлять в лагеря военнопленных, где основная часть умрет зимой от истощения и болезней.