Лживая взрослая жизнь - Элена Ферранте

— А также рая и чистилища, — прибавила Анджела.

— Кто это вам сказал?

— Папа.

— Куда же, по его мнению, Господь посылает грешников и тех, кто не грешил?

— Бога тоже нет, — ответила Ида.

— И греха не существует, — объяснила Анджела.

— Это вам тоже папа сказал?

— Да.

— Ваш папа дурак.

— Нехорошо так грубить, — отозвалась Ида.

Я вмешалась, пока терпение Виттории не лопнуло окончательно:

— Грех существует: грех — это когда нет дружбы, любви, когда что-то хорошее пропадает зря.

— Вот видите? — сказала Виттория. — Джованна это понимает, а вы нет.

— Неправда, мы тоже понимаем, — занервничала Ида. — Грех — это когда ты о чем-то сожалеешь, когда тебе горько. Например, когда что-то красивое упало и разбилось, говорят “разбил, грешным делом”.

Ида ждала, что ее похвалят, но тетя сказала только: “Сожалеешь, значит? Мда…” Мне показалось, что она несправедлива к моей подруге, Ида была самая маленькая, но очень сообразительная, она прочитала кучу умных книжек, ее замечание мне понравилось. Поэтому я пару раз повторила “грешным делом, грешным делом.”, чтобы Виттория получше расслышала — “грешным делом, грешным делом”. Мне было все тревожнее, сама не знаю, почему. Наверное, я думала о том, что внезапно все стало таким хрупким — не когда отец сказал обидные слова о моем лице, а еще раньше, когда у меня начались месячные, набухла грудь, а может, и того раньше, кто знает. Я придала слишком большое значение ранившим меня словам, слишком большое значение тете, вот бы опять стать маленькой, вот бы мне опять было шесть, семь или восемь лет, или еще меньше, вот бы стереть всю цепочку событий, которая привела меня к увиденной под столом картине, к этому драндулету, в котором мы мчались, то и дело рискуя столкнуться с другой машиной или съехать в кювет, — вдруг через несколько мгновений я умру или буду тяжело ранена, потеряю руку или ногу или на всю жизнь ослепну.

— Куда мы едем? — спросила я, понимая, что нарушаю правила: до этого я только однажды осмелилась задать подобный вопрос, и Виттория сердито буркнула: “Мне лучше знать”. Однако на сей раз она охотно ответила. Глядя не на меня, а на Анджелу и Иду в зеркало заднего вида, она сказала:

— В церковь.

— Но мы не знаем молитв, — предупредила я.

— Плохо, придется выучить, пригодятся в жизни.

— Но сейчас-то мы их не знаем.

— То, что сейчас, — неважно. Мы сейчас не молиться едем, мы едем на приходскую ярмарку. Раз не умеете молиться, наверняка умеете торговать.

— Да! — воскликнула довольная Ида. — У меня хорошо получается.

Я почувствовала облегчение.

— Это ты все устроила? — спросила я Витторию.

— Все устроил приход, особенно мои дети.

Впервые в моем присутствии она назвала своими детей Маргериты и сделала это с гордостью.

— Коррадо тоже?

— Коррадо — редкий говнюк, но он будет делать то, что я говорю. Иначе я ему ноги переломаю.

— А Тонино?

— Тонино хороший парень.

Анджела не сдержалась и завизжала от восторга.

5

Я редко заходила в церкви, только когда отец показывал мне особенно красивые. Он говорил, что неаполитанские церкви изящные, в них много произведений искусства, плохо, что о них совсем не заботятся. Однажды — кажется, мы были в Сан-Лоренцо, я точно не помню — он отругал меня за то, что я бегала по нефам, а потом, потеряв его из виду, от страха начала громко кричать. Он объяснял, что те, кто не верит в Бога, как мы с ним, из уважения к верующим все равно должны вести себя воспитанно: можно не мочить пальцы в святой воде, не осенять себя крестным знамением, но нужно снимать головной убор даже в холодное время года и говорить негромко, а еще нельзя закуривать или входить в храм с сигаретой. Однако Виттория, не выпуская изо рта непотушенную сигарету, потащила нас в серо-белую снаружи и темную внутри церковь, громко приказав: “Перекреститесь!” Мы не послушались, и тогда, заметив это, она по очереди — Ида первая, я последняя — стала брать нас за правые руки и подносить их к нашим лбам, груди и плечам, сердито повторяя: “Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа”. Затем, в еще более мрачном настроении, она поволокла нас по почти не освещенному центральному нефу, ворча: “Из-за вас я опоздала”. Оказавшись перед дверью, ручка которой блестела неестественно ярко, она открыла ее, не постучавшись, а потом закрыла за собой, оставив нас в одиночестве.

— Твоя тетя вовсе не милая, а еще она некрасивая, — прошептала мне Ида.

— Неправда.

— Правда, — сурово подтвердила Анджела.

Я чувствовала, что сейчас разревусь, я с трудом сдерживала слезы.

— Она говорит, что мы очень похожи.

— Да ты что, — сказала Анджела, — разве можно сказать, что ты некрасивая или не милая?

Ида уточнила:

— Бываешь иногда, но недолго.

Виттория появилась в компании молодого человека — невысокого, с приветливым, добрым лицом. На нем был черный пуловер, серые брюки, на кожаном шнурке висел деревянный крест без фигуры Христа.

— Это Джаннина, а это ее подружки, — сказала тетя.

— Джакомо, — представился молодой человек; у него был приятный голос, без диалектных ноток.

— Дон Джакомо, — сердито поправила его Виттория.

— Ты священник? — спросила Ида.

— Да.

— А мы не знаем молитв.

— Ну и что. Молиться можно и без молитв.

Мне стало любопытно:

— Это как?

— Главное — быть искренним. Соединяешь ладони и говоришь: “Господи, прошу, защити меня, помоги мне” и так далее.

— А молятся только в церкви?

— Молятся везде.

— И Бог исполнит твое желание, даже если ты ничего о нем не знаешь, даже если ты не веришь, что он существует?

— Бог всех слышит, — ласково ответил священник.

— Не может быть, — возразила Ида, — в таком шуме он ничего не разберет.

Тетя легонько отвесила ей подзатыльник и отругала: нельзя говорить о Боге “не может быть”, потому что Бог может все. Дон Джакомо прочел в глазах Иды, что она расстроена, и погладил то же самое место, по которому стукнула Виттория, сказав почти шепотом, что дети могут говорить и делать все, что захочется, они невинные создания. Потом, к моему удивлению, он завел речь о каком-то Роберто — вскоре я поняла, что это тот самый Роберто, которого обсуждали дома у Маргериты, паренек из этого района, который теперь жил и учился в Милане, приятель Тонино и Джулианы. Дон Джакомо называл его “наш Роберто” и говорил о нем с большой любовью, потому что не кто иной, как Роберто обратил его внимание на то, что взрослые часто ведут себя с детьми не по-доброму, так поступали даже Святые Апостолы, они не понимали: чтобы попасть в Царство Небесное, нужно уподобиться детям. Иисус тоже их упрекал: не прогоняйте детей, пустите их ко мне… — Дон Джакомо явно обращался к моей тете. — Наше недовольство не должно касаться детей, — сказал он, а я подумала: он наверняка заметил, что Виттория мрачнее обычного. Говоря все это, он продолжал держать руку на голове у Иды. Потом он сказал еще несколько печальных слов о детстве, невинности, молодости, об опасностях, которые ждут нас на улице.