Самый скандальный развод - Анна Богданова

– Все. Я договорился. Завтра к вечеру у вас будет новенький огород, – радостно сказал Влас. – И дорожки проложат, правда, деревянные, но это временно.

– Что? Что? Я ничего не поняла! – кудахтала мама, выбежав на крыльцо.

– Так, – деловито проговорил загорелый мужик с кривыми зубами и расплющенным носом – он, наверное, был бригадиром. – Хозяин, добавить придется, поэл! Огород, поэл, в низине, да и земля какая-то непонятная. Что это, поэл, за грунт? Машин тридцать придется пригонять, а это шесть ездок. Поэл?

– Понял, понял, – поспешил ответить Влас. – Добавлю. Только вы сделайте все как надо и побыстрее.

Бригада удальцов-молодцов в мгновение ока повалила переднюю часть забора, и земля из каждого подъезжающего самосвала лавиной посыпалась на наш участок, а восемь мужиков лихо расшвыривали ее лопатами во все стороны. Шум стоял невероятный, и мы не слышали, как на другой стороне, у своего дома, драла глотку Нонна Федоровна. Она куда-то тащила за собой санки по песку, с привязанными к полозьям колесиками от дорожной сумки. На санях стояло два ведра, а сама Попова очень смахивала на одного из бурлаков, запечатленных на известном полотне И. Е. Репина (третий справа в первом ряду).

В конце концов она не выдержала и, с усилием передвигаясь в солдатских ботинках сорок пятого размера (стянутых в удобный момент со склада ее зятем-военнослужащим), направилась прямиком к нам.

– Чо этова вы делавать удумали? Чо-то столько смеховалов понаперло? – кричала она своим противным голосом, переходящим в визг, вывернув наизнанку ладони и обнажив гнилые, торчащие в разные стороны зубы, по своему обыкновению коверкая слова так, что сразу и не разобрать, что она хочет сказать.

– Интересно, а как вы полагаете, Нонна Федоровна, по такому участку можно передвигаться?

– И не говорикай! Полин! – деловито, с пониманием поддакнула она.

– А чего это вы везете? – поинтересовалась мамаша, заглядывая в ведра.

– Силос на Кривую улицу, подружкенке моей, Козляктнице. За это с нее литру молока возьму! А этот твоенный Теодолит приезжал вчерась с Ананьевной! – (Николая Ивановича в деревне прозвали геодезическим угломерным инструментом за его точность в расчетах построения нашего дома.)

– Да что вы?! – как ошпаренная воскликнула мамаша.

– Да, да, – с удовольствием закладывала Попова свою бывшую товарку. – Все маячили вокруг забора. Потом как перепрыгнут через ограду! Чего делали тут – не знаю.

– Вот мерзавцы!

– Ага. А чо-то Маня здесева? И кто тот вона парень-то здоровючий?

– Муж ее, – так, между делом бросила моя родительница, захлебываясь от гордости.

– Все ж таки побракалась! А это он плотит за смеховалы?

– Конечно, кто ж еще! – Гордость так и выплескивалась наружу.

– А и правильно. Нужно их драть, мужиков-то, как сидоровых козлов! Гляди-кась, гляди, пьянь замухористая прямо на нас идет! – и тихо (насколько была способна) быстро заговорила: – Тут чаво было! Чаво было!.. Мужика-то ейного на «Скорой» отвезли – выхлестал бутыль техничесткого спирту, а энта прошвандерка сидит пьяная на «Гондурасе», машину ждет, – (сразу замечу, что в Буреломах существует три достопримечательных места – «Гондурасом» тут называют автобусную остановку, что находится в трех метрах от нашего забора, «Сингапур» – сваленное дерево у дома старосты деревни и проулок – узенький проход между домами старосты и скандальной парочки, которая переехала сюда из Петербурга – семидесятилетних Нинти и Лепти. В проулок деревенские ходят подраться). – А рядом-то мужик мечется с Загрибихи, не нашинский мужик-то! Он ей: «Оленька, пойдем домой!», а она ему: «Пошел к черту!», он ей жалобливо: «Оленька, ну хватит пить, пойдем, я тебе ягодок дам!», а она ему хрипато так нагленно: «Хочешь сказать, любишь?!», а он ей: «Конечно, девочка моя. Ведь я же не сержусь на тебя. Скоро зима, а ты у меня уже четвертую шапку спи... – История оборвалась на самом интересном месте, а Нонна Федоровна приветливо, с ноткой раболепия даже, воскликнула: – Здравствуй, Ляля! Как, Афоню-то ешчо не выпустили из больницы?

– Чо он, в тюрьме, что ли, чтоб его выпускать, вон у Свинорожки дрова колет! – раздался за гаражом сиплый, низкий голос.

– Ну, пойду, а то Козляктница меня заждалась! – И Попова поспешила ретироваться, волоча санки по песку.

– Давай, давай, – недоброжелательно бросила Ляля Нонне Федоровне, и совсем иным, радостным тоном обратилась к моей родительнице: – Поля! Приехала! А это кто, твоя дочка? – спросила она, глядя на меня. Этот вопрос Ляля задавала каждый раз, стоило ей только увидеть меня. – Как выросла!

Ляля сегодня была настроена благодушно, а это означало, что она недавно пробудилась и ей нужно немедленно выпить. Пила она тринадцать лет кряду, и хоть лицо ее было отечным и стеклянным, а вместо волос на голове светился начесанный младенческий пушок, фигура еще не успела деформироваться, и она до сих пор притягивала своими прелестями местных мужиков.

В те редкие дни, когда Ляля оказывалась трезвой, узнать ее было невозможно – однажды мы приняли ее за сотрудницу администрации райцентра. Она шла, гордо задрав голову, обмотанную каким-то ярким платком, на ней был строгий классический костюм серого цвета и потрясающие фирменные сапоги. Надо сказать, что, когда Ляля бывала трезва, она не разговаривала ни с кем, считая это ниже своего достоинства. Но уже к обеду мы распознали в сотруднице администрации «объект притяжения местных мужиков» – платок «объект» где-то потерял, сапоги – променял на бутылку самогона, а на следующее утро исчез куда-то и строгий серый классический костюм.

Ляля приехала с сыном и матерью в Буреломы четырнадцать или пятнадцать лет назад. Ей как беженке выделили дом, в который она перевезла чешскую стенку, немецкую мягкую мебель, хрусталь, ковры ручной работы... Завела двух коров и ездила продавать молоко в райцентр. Одним словом, слыла самой зажиточной обитательницей деревни. Потом ее мать с сыном переехали в какое-то село, что находится от Буреломов в двухстах километрах, и Ляля пошла по неверной дорожке. Сначала она продала коров, потом пропила все отложенные заработанные деньги, чешскую стенку, немецкую мебель – так в ее доме остался один лишь ковер ручной работы, который по каким-то причинам был ей особенно дорог, и она никак не могла с ним расстаться. Однако пришлось в конце концов попрощаться и с ним. Однажды, проснувшись рано утром, она поняла, что если не пропустит хотя бы пятидесяти грамм спиртного – будь то одеколон, самогонка, что угодно – то умрет. И тогда, схватив ковер, Ляля побежала к карелке Свинорожке и отдала свое сокровище под залог за литр самогона, пообещав принести тридцать рублей через два дня. И что самое удивительное, принесла, но Свинорожка посмотрела на нее ничего не понимающими глазами и сказала:

– Ты что, совсем, что ль, дура?! Так я тебе и отдала ковер за тридцать рублей! – и захлопнула у той перед носом дверь.

– Ну, пиндрекс! – только и могла сказать Ляля.

За четырнадцать или пятнадцать лет проживания в Буреломах Ляля (как было сказано выше, пользовалась большим успехом у противоположенного пола) умудрилась перепить пятерых сожителей, за шестого она официально вышла замуж два года назад, после того, как собственноручно подожгла свой дом. Дело было зимой, самогонка уже закончилась, о существовании печки Ляля и ее приятели напрочь забыли и, вероятно, мысленно оказавшись на лесной поляне с мягкой, зеленой травой, разложили костер посреди комнаты и уселись вокруг него, как двенадцать месяцев из одноименной сказки С.Я. Маршака. Когда огонь разошелся, до нее вдруг дошло, что она может лишиться крова, и компания разогревалась тем, что под чутким руководством хозяйки тушила пожар, таская ведра с водой из колодца. Теперь это был летний домик без окон и пола, который предприимчивая женщина умудрялась сдавать на время каникул для вечерних детских посиделок за пятьсот рублей в месяц. Дом стали называть в деревне «красным уголком», а его хозяйка немедленно охмурила Афанасия Шпунькина, предка того самого Шпунькина, который в 1910 году жил на том месте, где сейчас находится наш дом, и план усадьбы которого Нонна Федоровна Попова обнаружила у себя на чердаке, приняв схему за чертеж местоположения залежей нефти. (Того самого Еремея Шпунькина, который уж очень был охоч до женского полу и половина жителей деревни были родственниками благодаря этому его пристрастию.)