Пересуды - Хуго Клаус

Мы все дома: мама, папа, Рене и я, словно жертвы неизвестной болезни. Все молча смотрят в пол, словно ищут там что-то. Рене выздоравливает первым, он говорит, что должен позвонить.

— Другу? — спрашивает мама.

Он опускает глаза. Голубые губы сжаты.

— Ты хочешь с ним увидеться? — спрашивает мама.

— Не так, как ты думаешь.

— Откуда ты знаешь, что я думаю? Ты уходишь, возвращаешься, ничего не рассказываешь, даже не смотришь на нас. Даже теперь, теперь ты смотришь на нас, словно тебя здесь нет. Мы сидим и ждем тебя, а ты снова бросаешь нас в беде.

Мне кажется, она обращается не к Рене, а к кому-то другому, кого нет в комнате, кто, может быть, давно умер или пропал.

— Шарль, твой товарищ, — говорит Дольф, — не то чтобы я хотел предъявить ему обвинения, но он жутко разозлил фермеров, живущих у леса. Он украл не меньше десятка кур, зарезал и частично сожрал чью-то охотничью собаку. Полиция нашла остатки. Клархаут говорит, Шарль еще и на гусей охотился. Чего он привязался к этому зверью? И потом, он перешел определенные границы, твой товарищ, он вламывался к людям ночью, полностью очистил холодильник Клархаута, пока тот спал без задних ног, попал на ферму норок минеера Кантилльона, и это страшная ошибка, тот, кто пальцем тронет хоть одну норку минеера Кантилльона, рискует жизнью.

Я вижу, Рене думает. Сидит прямой как свечка. Спина не касается спинки стула. Я один знаю почему. Я знаю, что он думает: зачем я повис на шее у своей семьи? Зачем принес ссоры, и споры, и неожиданную грязь, и несчастье? Неужели я получил эту способность от Бога при рождении? Мы все страдаем от первородного греха, но почему я больше (думает Рене), чем кто-то другой. Так он должен думать. Хотя зачем думать о первородном грехе, если он всегда при тебе, как вши в одежде и геморрой в заднице?

— Чего они вообще от тебя хотят? — говорит отец.

— От меня? — спрашивает Рене. — Кто?

— Те милые люди, что расписали наш дом.

— Это не против меня.

Ни фига себе! Рене проворчал это, не поднимая глаз.

— Ах так? — Отец, казалось, готов рассмеяться. — Против кого тогда?

— Никто не хочет кусочек орехового торта? — окликает нас мама, громко и весело, словно девчонка, впервые в жизни забившая гол на футбольном поле. — Что ты на меня так смотришь, Ноэль? Почему у тебя такой похоронный вид? — спрашивает.

Я не могу сказать это ни ей, никому, но я все время думаю о Серже, парикмахере-неудачнике с козлиным голосом, в остроносых туфлях и полосатой рубашке, этот Боб Дилан недоделанный поедет на фестиваль с моей Юлией и в жарко натопленном номере отеля сделает с ней все, что захочет.

В рукаве Его Преподобия Ламантайна лежал чистый, свежевыглаженный платочек. Пока он шествовал от алтаря к кафедре, платок вымок насквозь. Он промокнул лоб, но лоб остался влажным.

— Возлюбленные прихожане, — начал он. — Со всем возможным братским чувством взираем мы на грядущую Fancy Fair[57], на открытии которой Его Преподобие настоятель ожидает нас вместе с оркестром «Караколлей», видим и другие обстоятельства, о которых я, в свете последних событий, не стану теперь распространяться, ибо должен быть краток, хотя они и привнесут еще большие разрушения в наши души. Эти явления, возлюбленные прихожане, на первый взгляд необъяснимы, но на второй взгляд необъяснимы лишь для неверующих, ибо, как верно отметил Его Преосвещенство кардинал, если человек не верует, он многое теряет и мирского, и Божьего, ведь что есть, к примеру, сам Иисус для неверующего? Занятный парень, о котором мы можем прочитать в разных книгах, религиозный и ученый человек, не более того. Что ценного есть для неверующего в Священном Писании? Собрание увлекательных историй, сдобренных мистикой, — не более того. Что есть сама Святая месса? Всего лишь красивый ритуал с приятной слуху музыкой, не более того. И так далее, и так далее. Однако, если вы на основании фактов захотите перейти к тому, что случилось на самом деле, к основам всего, к Grund[58], как говорят немцы, то даже большинству неверующих совершенно ясно, что текст не имеет никакого смысла без того, что освящает слова, собственно, без самой веры.

Вот к чему в это скорбное время хочу я привлечь ваше особое внимание; верьте, друзья, и то, что сейчас кажется банальными сплетнями и невнятными пересудами, освятившись верой, откроет вам свое истинное, глубокое значение.

Он проповедовал перед шестью старыми дамами, сборными классами Учителя Арсена и Ноэлем, чей взор туманился от восторга, а рот был разинут, дабы полнее улавливать слова пастыря.

Весь день Рене провел в постели. Потом оделся, прошел мимо матери к дверям лавки — не взглянув на нее, не сказав ни слова — и только на тротуаре вздохнул с облегчением. Как мог он тосковать по этой тихой, запуганной, скучной, сонной деревне, по кирпичным фасадам, сомкнувшимся вокруг кладбища, по лишенной крыльев ветряной мельнице и шпилю колокольни, по улицам, освещенным лишь витринами магазинов, набитыми электроприборами, электроникой, унылым скоплением рабских имитаций, удовлетворяющих самым примитивным вкусам!

Он шел по опустевшей деревне. Все сидели по домам, внимая сериалу Canzonissima[59]. В «Глухаре» оказалось два клиента: сапожник Биренс и некто в роговых очках, выбивавший пальцами по стойке бара ритм одному ему слышной музыки и не обративший на Рене никакого внимания.

— Жерар, — сказал Рене.

— Рене. Парень, я уж и не надеялся тебя увидеть. После всего, что тут нарассказывали. А ты неплохо выглядишь.

Очкарик окинул Рене взглядом:

— Если ты считаешь, что он хорошо выглядит, тогда я — Марлон Брандо.

— Минеер Мортелманс[60], — сказал Жерар, — верите ли, в вас иногда проглядывает что-то от Марлона Брандо. Чем тебя угостить, Рене?

— Ничем.

— Хочешь обидеть, а?

— А я могу тебя чем-нибудь угостить? — вступил в разговор сапожник. — Рене, эту историю с моей женой не стоит принимать всерьез. Подумай: когда хозяйка рассчитывает траты, она должна помнить о содержимом своего кошелька, можешь сам убедиться, цены в супермаркете гораздо ниже, чем в вашей лавке.

— У меня нет лавки.

— В лавке твоей матери.

— Мне говорили, что комиссар Блауте бывает здесь.

— Экс, — встрял в разговор очкарик. — Экс-комиссар. Вышел на пенсию до срока, а причины его отставки похоронены подо всеми могильными камнями Западной Фландрии.