Авиньонский квинтет. Констанс, или Одинокие пути - Лоуренс Даррелл

Люди, которые живут на берегах Нила, совершенно особенные, другие, не похожие на городских египетских ремесленников. Им приходится и внимательно наблюдать за перекрещивающимися водными путями, и ухаживать за финиковыми пальмами и овощами, однако они всегда находят время помахать рукой путнику и громким приветственным криком пригласить его на ужин. Но еще больше, чем мужчины, поражают тамошние женщины — до чего величественна их походка, когда они идут по неустойчивому берегу реки. Они черны, как колдуньи, и свои черные одежды носят небрежно и даже с пренебрежением. Однако их улыбки, белее бивней слона, сверкают на измученных лицах, полных царственного величия, которое может придать только голод. Они скользят мимо, как патрицианки, не ведающие о своем знатном происхождении, и в самом деле патрицианки, а их немного медвежья зыбкая походка подчиняется ритму Нила, чья зеленая кровь постоянно струится из невидимой раны в сердце Африки.

— Лично меня, — проговорил Бруно, — в первую очередь поразили гробницы с глубокими и очень узкими коридорами. Никогда не видел ничего подобного крошечным царям, которые лежат там в разрисованных коконах, а вокруг игрушки, как будто мир детства перешагнул вместе с ними через барьер смерти. Впрочем, при чем тут «барьер»? Я был поражен великолепными произведениями искусства, потрясающим разноцветием фресок, много веков скрытых от людей. Маленькие цари и царицы с их игрушками потихоньку усыхали в своих нелепых саркофагах (на греческом языке это слово означает «пожиратель плоти», верно?); их отношение к смерти было совсем не таким, как наше или даже их современников-греков, у которых был их подземный мир с неувядающими лилиями, воплощающими искреннюю печаль раздумий о смерти. Грекам смерть не безразлична — она вызывает у них ужас, горечь и означает конец земных радостей. Греки не позволяли себе надуманных утешений. Но и они были достаточно наивны, считали, что стоит поплакать и пошуметь, и смерть смилостивится. А египтяне? Тяжелое, оцепенелое, растительное существование, а потом посмертное пеленание, мумифицирование… Я понял, что слово «вечность» имело для них реальный смысл — вечное ожидание — вот только чего им ждать они не знали. Время существовало всегда как нечто огромное — настолько огромное, что это почти непостижимо человеческому разуму. Оно было застывшим, и застывшими были мысли и слезы, замороженные ледяным склепом, но никому и в голову не приходило усомниться в реальности смерти, она существовала, как существует соседняя комната, хотя пока мы беседуем в этой. Меня поразили нелепые маленькие мумии, словно бы выращенные наподобие овощей в сланцевой долине. Даже слышать биение собственного сердца, когда сидишь рядом с ними в гробнице, и то как-то странно. А игрушки? Дотронуться до них — значит дотронуться до их прикосновения к своим игрушкам, дотронуться до детских пальчиков! Ту же неподвижность, то же бездумное ожидание, лишенное надежды, лишенное всяких желаний, можно наблюдать у сегодняшних селян в тот момент, когда они ждут восхода или захода солнца, прибытия первого поезда, или когда откроют двери вокзала. Они точно неживые, как мешки с мукой, как мраморные плиты. В них нет жизненной энергии, только тяжкое бремя ожидания. Есть в них нечто от неподвижности маленьких царей в ярко разрисованных гробницах. Слово «вечность» тут же приходит на ум, и весь ареал сознания превращается в вечную комнату ожидания. Теперь им уже не постареть и не помолодеть, но они хотя бы получили вечную неподвижность, идеал небытия в потустороннем мире.

— До чего же тут красивые женщины! — воскликнула Сильвейн. — Им не очень-то мешают покрывала.

— Тяжело работать с закрытым лицом.

— Когда-нибудь с этим будет покончено. Но какие глаза!

— Какие глаза! — эхом отозвался Сэм. — Она проходит в красоте, подобна Нилу,[61]— перевирая строчку, процитировал он.

Однако это был вполне подходящий парафраз для тех, кто смотрел на высоких женщин на берегу, чьи фигуры были сформированы темной водой и коричневой, как терракота, глиной. Они были плоть от плоти великой реки с ее медленным течением и внезапными водоворотами, с ее движением и истомой. Да, река заменяла женщинам часы, они подчинялись ритму Нила, прислушиваясь к пульсу его зеленой крови, различимому в бархатной гладкой субстанции. Приветливость селян была трогательно волнующей — угольно-черные, желтовато-белые, пурпурные краски улыбающихся ртов, неожиданный блеск в прорези покрывала, а потом хриплый отрывистый мужской смех — смех на бронзовых лицах, поднятые в приветствии бронзовые руки. И вся эта сцена вскоре исчезала за поворотом, отгородившим от нас селян, даже их голоса утонули в скрипе водяных колес, самом характерном звуке египетской ночи.

Капитан улыбается, отвечая на приветствия всей деревни, однако это мимолетная улыбка — промелькнула, как последняя искра догорающих угольков, и исчезла, растворившись в его мрачной рассеянности, в нильском беспамятстве. Деревни медленно исчезают с глаз, похожие на больших хрупких мотыльков. Высокие статные мужчины и женщины двигаются со скромным достоинством свергнутых монархов. Хотя они очень бедны, изнурены нищетой и болезнями. Старики стоят с отрешенным видом — будто множество королей Лиров. Но все же их земля настоящий рай — природное изобилие, не знающее границ. На пробковые дубы нападают муравьи, жимолость оплетает пальмы, омываемые водой скалы становятся похожими на округлые головы слонов. Однако все наслаждаются этой мнимой уединенностью под жгучим небом. Сумерки — темнота — звезды. Выпрыгивает из воды рыбина. Потом другая. Потом целый сноп серебряных стрел. Это наша последняя ночь на судне.

Легкий ночной ветерок милостиво обдувает нас, отгоняя мошкару, и есть возможность поужинать на палубе при свечах — при дымном неровном свете, от которого мы скоро откажемся в честь нарождающейся луны. Мы становимся сентиментальными и говорим о том, что будет aprés la guerre.[62]Французская пара решительно выражает намерение вернуться в Прованс и жить до самой смерти в старом разрушающемся шато своих предков. Бруно хочет написать книгу о тамплиерах — очевидно, что в шато сохранилась масса неопубликованных документов.

— Приезжайте, — восклицает он радостно. — Я чувствую, что вы приедете. Я знаю, что вы приедете. Нам будет хорошо вместе!

У меня не хватило смелости заглянуть так далеко, зато Сэм готов был обещать что угодно. Я пока не мог представить конец войны, и меня охватила глубокая печаль. Мне вспомнилась Анна Фарнол, и я подумал о том, как много подобных ей созданий уносит война. А потом вдруг «узнал» Сильвейн — удивительно, как какая-то мелочь может подтолкнуть память. Я видел ее в клинике для душевнобольных в Монфаве вблизи Авиньона. Меня привез туда лорд Гален, который навещал своего приятеля, и там я обратил внимание на темноволосую девушку, пациентку, гулявшую в розовом саду. Та девушка с темными волосами и птичьей головкой была копией Сильвейн — они могли бы сойти за близнецов. Я рассказал об этом, и в ответ Сильвейн, улыбнувшись, покачала головой: