Зонтик на этот день - Вильгельм Генацино

Увиденного мне достаточно, чтобы окончательно списать Химмельсбаха со счетов. Если я правильно себя понимаю, то мне теперь не составит особого труда отступиться и от Марго. Я прокручиваю в голове хитрую сделку. Химмельсбах, сам того не ведая, помог мне устроиться снова на работу в «Генеральанцайгер». За это я готов ему без борьбы уступить женщину. Боль, которую я испытываю от этой потери, вполне компенсирует мою вину за то, что моя посредническая миссия потерпела фиаско. Так? Но ведь я еще чувствую себя виноватым из-за того, что лично для меня у Мессершмидта все сложилось (или сложится) удачно. Это странное чувство вины мне самому не очень понятно, и вместе с тем оно больше всего мучает меня. Правда, на это можно, конечно, посмотреть и по-другому. Вариант номер два: поскольку Химмельсбах, вследствие моего поступка, из-за которого я чувствую себя виноватым, никогда не узнает о том, что в «Генеральанцайгер» ему ничего не светит, я перекладываю на него вину за то, что у меня с «Генеральанцайгер» все сложилось наилучшим образом, – ведь известно, что одна вина неизбежно притягивает к себе другую. Вариант номер три не имеет к делу как будто бы ни малейшего отношения, но это впечатление может оказаться ошибочным. Суть его такова: мы с Химмельсбахом уже давным-давно пытаемся наладить физический контакт, который наконец опосредованно установился через тело Марго, ничего не подозревающей об оказанной нам услуге; вступив в связь с Марго, мы впервые по-настоящему сблизились. Вариант номер четыре, повергающий меня в совершеннейший ужас: размышления о путях сближения с Химмельсбахом только лишний раз доказывают, что вся наша жизнь – это одно сплошное назойливое навязывание себя друг другу, бесконечное приумножение неловкостей. Опять я чувствую слабость в коленках. Я же говорил с самого начала, что у меня совершенно нет сил, ни в коленях, ни в чем другом (о голове я вообще молчу), чтобы разобраться со всеми этими сложными проблемами и разложить их все по порядку. Хорошо еще, у меня с собою нет куртки. Иначе странность жизни – той самой жизни, которой никогда и ни за что не будет выдано разрешение, – наверняка заставила бы меня зашвырнуть мою куртку куда-нибудь в кусты или на кучу щебенки, чтобы я потом сидел и два дня кряду молча смотрел на нее. Увлеченный своими выкладками, я, к счастью, потерял из виду Марго и Химмельсбаха. На какую-то долю секунды я задумался, не следует ли мне из-за Химмельсбаха вообще уехать из этого города. Нелепость этой мысли лишает меня последних сил. Желтое небо постепенно окрашивается в оранжевые тона. До встречи с Сюзанной еще больше часа. Мне совершенно не хочется все это время предаваться размышлениям. Судя по всему, я ошибся. Из моей сделки ничего не вышло. Вышла капитуляция. Но что именно во мне капитулировало и чем вызвана эта самая капитуляция? Опять полезли в голову вопросы! Хорошо, что мне на глаза попался мальчишка лет десяти. Он вышел на балкон и теперь спускает вниз привязанную на веревочке платяную щетку Сначала он болтал веревкой туда-сюда, но потом прекратил и стал ждать, пока щетка успокоится. Я сажусь на приступочек у какой-то витрины и не свожу глаз со щетки, которая все еще вращается вокруг своей оси. Мальчик исчезает в квартире и закрывает за собою дверь. Через какое-то время я вижу его лицо, выглядывающее в щель между занавесками на одном из соседних окон. Из своего укрытия он наблюдает за неподвижно висящей щеткой. Мне хочется быть безмятежным и спокойным, как эта щетка, и чтобы при этом я смотрел на себя со стороны добро душным, благожелательным взглядом. Через секунду мне самому становится смешно от этой фразы. Хотя на самом деле я искренне признателен этой фразе. Она свидетельствует о том, что у меня есть шанс успокоиться. Мне даже кажется, что часть безмятежности щетки перешла теперь на меня. Сейчас я совершенно не расстраиваюсь из-за того, что я не всё понимаю. Оранжевое небо снова переменило цвет. Жухло-розовая полоска скользит по крыше дома, чтобы затем раствориться в малиновых разливах в вышине. Легкий, едва заметный ветерок раскачивает щетку. Я бы с удовольствием прибрал себе и это покачивание, которое ни к чему никогда не приведет. Мне кажется теперь, что это очень достойно – не всё понимать на этом свете. Уже прошло минут сорок пять с тех пор, как я наблюдаю за щеткой, и у меня такое чувство, будто эта щетка качается теперь тихонько у меня внутри.

У Сюзанны, к сожалению, не было возможности провести час перед нашей встречей за созерцанием качающейся щетки. Она раздражена, опустошена и выжата как лимон. Мы идем в «Верди». Ресторан славится своей кухней, и потому почти все места заняты. Какое-то время я наблюдаю за посетителями, которые без остановки теребят себя: то вытрут губы, то поддернут брюки, то потянут себя за подол юбки, то поправят прическу. Сюзанна заказывает куриную грудку в горчично-эстрагоновом соусе, я выбираю фокаччу с шалфеем. Сюзанна недовольно оглядывает публику и начинает тихо поносить ее.

– Терпеть не могу хмурых физиономий, – говорит она. – От них я впадаю в ярость и делаюсь агрессивной.

Сюзанна не может вынести даже того, что ложка в салатнице смотрит на нее. Внутренне я уже приготовился к тому, что Сюзанна скоро перейдет к жалобам на жизнь и расскажет мне историю своей несостоявшейся артистической карьеры, о которой она уже что-то давно не вспоминает. Когда Лиза бывала в таком взвинченном состоянии, я знал, что, значит, скоро месячные и что она живет на грани слезоизвержения. Лиза сама придумала выражение «на грани слезоизвержения». Я бы с удовольствием воспользовался сейчас этим выражением и спросил Сюзанну: «Ты что, на грани слезоизвержения?» Сюзанна, наверное, обрадовалась бы, что я так тонко чувствую ее состояние. Официант принес куриную грудку для Сюзанны, а для меня фокаччу. С какой-то чрезмерной поспешностью мы набрасываемся на еду. Скорее всего, потом Сюзанна еще больше бы рассердилась, потому что догадалась бы, что это не я придумал выражение «на грани слезоизвержения». Она прижала бы меня к стенке, и мне пришлось бы признаться, что это выражение принадлежит к числу тех немногих вещей, которые у меня остались от Лизы (не считая денег, о которых я не буду распространяться). Потом я скажу, как это ужасно, что всякий раз, когда на моем пути встречается человек, которого я хотя бы немого понимаю, я неизбежно вспоминаю о другом человеке, которого я знал до того. Я понял довольно поздно, что все люди очень похожи друг на друга. Прежде я считал, что все люди очень разные. Тогда мне казалось, что само словосочетание «на грани слезоизвержения» найдено, конечно, удачно, только вот употреблять его было крайне опасно. Оно затмило собою всё. И сколько всего могла бы сказать мне Лиза, если бы я не был так очарован этим выражением и не отвлекался бы постоянно на него. «На грани слезоизвержения!» – восклицал я и весело хохотал, не замечая, что Лиза, услышав от меня это свое выражение, надолго замолкала, и случалось это довольно часто.

– Странно, – говорит Сюзанна, – смотрю на этих незнакомых мне людей, и у меня такое чувство, будто я вчера со всеми этими людьми завтракала на одной коммунальной кухне.

Я не знаю, что мне на это сказать. Мне не нравится наше настроение. Чтобы как-то поднять его, я рассказываю Сюзанне об одной мечте, которая у меня была в ту пору, когда я писал ей пошлые письма.

– Тогда я все время представлял себе, что вот я приду вечером домой, а ты сидишь у меня под дверью.