Нарушитель спокойствия - Ричард Йейтс

– Не совсем.

– Я так и думал, что вы не поймете. Ладно, забудем об этом. Стало быть, школа. Начальные классы я посещал в обычной муниципальной школе, что было для предков чуть ли не смертельным унижением. Отправить меня в частную школу они не могли за нехваткой денег, но в конце концов придумали кое-что похлеще. Вы знаете епископальную церковь Благодати Божьей на Одиннадцатой улице? Она достаточно известна – по крайней мере, была когда-то, – а одной из главных тамошних достопримечательностей был хор мальчиков. При церкви имелась небольшая школа для хористов, и если ты хорошо пел, тебе не только давали бесплатное образование, но еще и приплачивали. Каждый школьник получал пять баксов в неделю, а солисты – по десятке. И очень скоро я стал сопрано-солистом. Конечно, с учебой у меня обстояло не бог весть как, но в церковной школе это не имело большого значения: они ставили мне нужные оценки по общим предметам только из-за моей крутизны на хорах. Блеснуть удавалось не каждую неделю, но по крайней мере на всех рождественских и пасхальных службах, когда в церковь приходило много людей послушать «Магнификат» или «Мессию». Я стоял в самом центре первого ряда, почти на голову ниже прочих хористов, выдавал сложные рулады и отчетливо чувствовал, что еще немного, и все женщины в зале натурально обделаются от восторга. Вы можете себе представить малыша Микки Руни с голосом ангела? Черт возьми!

– Боюсь, наше время уже истекло, мистер Уайлдер.

Их время истекало регулярно дважды в неделю, после чего Джон брел по Лексингтон-авеню, думая о вещах, которые не успел сказать, и шепотом беседуя сам с собой в вагоне подземки. Третий сеанс Бломберг начал с того же вопроса: посещал ли он собрания?

– …Да. Прошлым вечером побывал в новом месте, в Гринвич-Виллидж.

Там была совсем молодая девушка, которая пристрастилась к выпивке в колледже Сары Лоуренс, вступила в связь с одним из преподавателей, а когда он ее бросил, пыталась покончить с собой и в результате попала в Бельвю. Вот что забавно: это единственная бывшая пациентка Бельвю, которую я встретил, точнее, выслушал на всех этих собраниях Общества.

Он не стал рассказывать о том, как после собрания пытался подцепить эту девушку (худенькую и растрепанную, с большими страдальческими глазами), держа в уме Варик-стрит, или о том, как она в панике шарахнулась от его предложения «выпить где-нибудь по чашечке кофе» и удалилась почти бегом.

– А теперь, доктор, может, вернемся к тому, на чем мы остановились?

Разговор о школе, с отступлениями и скачками вперед-назад во времени, занял еще один часовой сеанс.

– Другие школьники всегда считали меня жалким засранцем – вне зависимости от моего статуса солиста. Вдобавок я был очень благочестивым засранцем. Мне нравились не только церковные песнопения, но и все эти треклятые религиозные формальности: ритуалы, облачения, молитвы, цветные витражи. Пожалуй, я был единственным учеником в школе, кому это нравилось. На хорах под шумок часто звучали протяжные пуки или скабрезные шуточки, из рук в руки переходили непристойные картинки, а иногда и фляжка виски, к которой прикладывались самые отпетые. Я вот к чему клоню: эти ребята, с их здоровым скептицизмом, познали всякие такие вещи на несколько лет раньше меня. В рождественский сезон нас каждый день нанимал для исполнения гимнов старый универмаг «Уонамейкерз», и никто, конечно, не возражал, поскольку это приносило несколько дополнительных баксов. Но только подумайте, какие реально большие деньги крутились при этом между чертовым универмагом и чертовой церковью! Как следовало понимать эту хрень?.. Когда начали ломаться голоса, многим ребятам не повезло: они оказались непригодными для хоральной работы, а если даже и годились, то все равно в хоре было лишь небольшое число теноров и баритонов, так что места всем не хватало. Мой голос при ломке изменился удачно – на соло, правда, уже не тянул, но был достаточно хорош, чтобы сделать из меня тенора и оставить в школе до двенадцатого класса. После того я пошел в армию. У нас еще осталось время?

– Несколько минут.

– Я спрашиваю потому, что если сейчас влезу в армейскую тему, это затянется надолго, да и не так уж это важно по сравнению с тем, что было впоследствии. Скажу только одну вещь. На призывном пункте у всех нас проверяли коэффициент интеллекта. Правда, там это называлось иначе – Армейский общеклассификационный тест, – но все понимали, что по сути это то же самое. Чтобы квалифицироваться на офицерские курсы или хоть на какую-нибудь приличную военную специальность, нужно было набрать сто десять баллов, а я набрал ровно сотню. На вопрос, можно ли пройти тест повторно, мне сказали, что я могу попросить об этом на «следующем этапе», которым оказался лагерь начальной подготовки в Северной Каролине. Я так и сделал. В этот раз нас, сдающих повторно, было всего полдюжины, а руководил этим спокойный дружелюбный лейтенант, который проверял результаты в нашем присутствии. Когда подошла моя очередь, он насчитал сто девять баллов и сказал: «Удивительное дело, ты ответил правильно на все вопросы, но успел добраться только до середины теста». Я сказал что-то вроде: «Но, сэр, если я не допустил ни одной ошибки, разве это не значит…» А он: «Это значит сто девять баллов. Все дело, должно быть, в том, что ты слишком медленно читаешь».

Спустя пару недель между ним и Дженис произошла бурная сцена, превзошедшая по накалу большинство из тех, что случались не только после Бельвью, но и задолго до того.

Все началось после ужина, когда посуда была уже вымыта, а Томми отправлен спать. Джон сидел на диване, озирая бесконечные ряды книг на полках и гадая, способен ли хоть кто-нибудь, с любым уровнем IQ, осилить эту уйму чтива, когда Дженис подошла и села рядом.

– Джон, я должна сказать, что очень горжусь тобой в эти последние… сколько прошло недель? – И она ближе придвинулась к нему, уютно свернувшись на диванных подушках. – Невероятно горжусь.

– Да-да, только давай-ка отложим невероятную гордость на потом. Я пока еще не так уж долго продержался.

– Но со стороны перемены заметнее. Сейчас ты выглядишь гораздо лучше, в тебе чувствуется больше уверенности, ты стал более оживленным. Короче, ты стал другим человеком.

– Тогда почему Томми все еще держится со мной отчужденно? Он ни разу не посмотрел мне в глаза со времени… ты знаешь, с того разговора в спальне насчет моего чемодана.

– Ох, Джон, тебя это до сих пор беспокоит? Дело прошлое. Я все ему разъяснила несколько недель назад.

– Что?! Проклятье, Дженис! Но ведь я обещал, что скажу ему это сам, когда придет время, и я тебя об этом предупредил. Ты не имела права… – Он вскочил на ноги в приступе гнева, и Дженис по старой привычке бросилась закрывать дверь гостиной, чтобы шум родительской ссоры не достиг ушей Томми. – Ты не имела права нарушать мое обещание!

– Ты должен говорить тише, – напомнила она, и Джон притих, стиснув зубы и тяжело дыша носом (метод самоконтроля, усвоенный в Бельвю), однако последняя фраза так ему понравилась, что он ее повторил, на сей раз полушепотом:

– Ты не имела права нарушать мое обещание.