Московский полет - Эдуард Тополь

– Спасибо.

– Бэлл, Бдим… – неторопливо произнес с заднего сиденья двухсоткилограммовый Джон О'Хаген, городской мэр Охайо. Кажется, он впервые открыл рот за все время нашего полета. Но слова его прозвучали увесисто. – Если что-то случится с тобой в Москве, мы просто не дадим им зерно. Вот и все.

Они все говорили «Бдим» – с ударением на первом слоге. Но мне это уже не мешало. Ощущение того, что за моей спиной действительно стоят Шестой американский флот, фермеры Охайо и две дюжины американских, японских и европейских газет (плюс, конечно, эффект нескольких дринков), подняли мой дух почти на ту же высоту, на какой он был десять лет назад, когда я в этом венском аэропорту выносил из советского самолета парализованную еврейскую старуху.

В начале нашего века супергигантская колония саранчи неожиданно перелетела из цветущей Абиссинии в пустыню Джибути, где вся тут же издохла от жары и голода. Французские ученые подсчитали тогда, что масса этой саранчи превышает даже африканские месторождения меди! И никто не мог понять, что же подняло такую тучу саранчи и понесло ее через море не на новые луга и зелень, а прямо на гибель. А русский ученый Вернадский, случайно наткнувшись в газетах на это сообщение, сформулировал наличие особого вида энергии – биохимической энергии живого вещества. Когда эта биохимическая энергия кончается, например, у леммингов, они собираются в стада, идут в океан, не могут остановиться и тонут. И муравьи, исчерпав запасы этой энергии, вдруг вылезают из своего муравейника и движутся колонной по амазонским джунглям, пока не сдохнут…

Но это я уже цитирую другого ученого. Льва Гумилева, сына русского поэта Николая Гумилева, расстрелянного большевиками в 1921 году. Как потомок «врага народа», Лев Гумилев еще в юности попал в сталинские лагеря. И вот в 1939 году в общей камере ленинградской тюрьмы «Кресты», сидя под нарами, этот Гумилев размышлял об истории человечества. Почему Александр Македонский пошел в Индию, которая была ему абсолютно не нужна? Что его толкнуло на эту бессмысленную войну, после которой он тут же умер от ран и переутомления? Почему Ньютон отказался от семьи, от потомства, от любимой женщины и даже с гордостью написал: «Я всю жизнь работал ради науки и не пролил ни капли семени!»? Почему Наполеон повел солдат на Россию, которая была ему нужна так же, как Индия Македонскому?

И тут Гумилев с криком «Эврика!» выскочил из-под лавки – он открыл явление, которое назвал «пассионарность». Иными словами, он открыл синдром, который появляется у некоторых людей или даже обществ в результате мутации. Но зэки посмотрели на Гумилева, как на идиота, и он опять залез под нары и смог рассказать о своем открытии только через 50 лет – в цикле лекций, которые прочел в 1989 году по ленинградскому телевидению.

Я не хочу вникать в тонкости теории Гумилева, но доскажу вам его вывод. По Гумилеву, Ньютон, Македонский, Наполеон, Колумб, Кук и так далее – отступление от человеческой нормы, уроды, плод неправильной мутации и травмы в генах. Травмы, которая могла случиться в результате, например, жесткого космического облучения, выброса солнечного протуберанца, кратковременной микродыры в земной ионосфере. «Все пассионарии – это, конечно, уроды, – говорит Гумилев. – Их устраняет естественный отбор. Но они успевают рассеять свой генофонд и оставить после себя памятники».

Я летел в Москву, не оставив после себя никакого памятника. А с «уродами» Македонским, Наполеоном, Колумбом и прочими пассионариями у меня было только одно родство – честолюбие. Честолюбие, которое в Нью-Йорке оказалось сильнее страхов, трусости и простого голоса разума. Именно эта сила подняла меня в Нью-Йорке и понесла через океан в СССР. Однако на подлете к Москве, где-то над Брянском или над Можайском, моя духовная связь с Македонским, Наполеоном и другими великими пассионариями вдруг оборвалась. И я тут же понял самочувствие отдельного муравья или лемминга, который со всей стаей движется в гибельном направлении. Держу пари: в предчувствии смертельной опасности эти муравьи, саранчонки и лемминги начинают хохмить без остановки. И чем ближе к гибельной аравийской пустыне, тем громче хохмит саранча. И лемминги с хохотом входят в гибельные воды. Точно как я при посадке в шереметьевском аэропорту, когда колеса нашего «Боинга» чиркнули по посадочной полосой и за иллюминаторами в вечернем сумраке помчались еловые леса Подмосковья.

– O'key! Enough! Now I see my lovely Motherland and that is enough for me! Let's go back! (Все! Хватит! Я уже увидел мою любимую родину, и с меня достаточно! Полетели обратно]! – вопил я, притворяясь, что шучу. – Barry! Tell the captain I'm not leaving the plane! I'll go back with the crew [Барри, скажи капитану самолета, что я не выхожу на этой остановке! Я полечу назад с пилотами!

Но когда самолет остановился и я увидел под его крылом двух солдат с автоматами на груди, мне стало не до шуток. Я сглотнул ком в горле и, старательно подбирая английские слова, сказал нашему ковбою из Колорадо:

– Мистер Макгроу, у меня в Москве много друзей, и я везу им всякие мелкие подарки. Но я не знаю, разрешат ли мне пронести столько подарков через таможню. Могу я отдать вам часть?

– Sure! No problem! – ответил он с легкостью, которую обретаешь только после дюжины пива. И небрежно швырнул мне через проход пустую сумку от видеокамеры.

По моим представлениям, Роберт Макгроу в своей ковбойской шляпе, сапогах, да еще явно «под мухой», мог больше всех рассчитывать на снисходительность советских таможенников: в России обожают американские фильмы о ковбоях и с традиционной симпатией относятся к выпивохам. Я достал из-под сиденья свою дорожную сумку и стал горстями пересыпать в сумку Макгроу зажигалки, магнитофонные кассеты, калькуляторы, мелкие косметические наборы, женские колготки, баночки с кофе, презервативы, сигареты «Мальборо» и еще всякую ерунду, которая в Москве – жуткий дефицит.

Между тем, все уже двигались по проходу к выходу. И только у меня вдруг ослабли ноги – я все не решался встать с кресла и сидел в нем с какой-то глупо-рассеянной улыбкой на лице. Но тут Норман Берн тронул меня за плечо:

– Я с тобой, пошли! – сказал он и крикнул вперед, Сэму Лозинскому: – Полковник, подожди! Ты идешь первым, Вадим за тобой, а – за ним! Роберт, ты с нами?

– Yes, sir! – Роберт Макгроу браво расправил плечи и плотней надвинул на глаза свою ковбойскую шляпу.

– Let's go [Вперед]! – приказал Берн. И мы пошли к выходу, мы пошли в эту трубу, соединяющую самолет с аэровокзалом, как маленький взвод идет в атаку…

В этой трубе, прямо за порогом самолета, стояли два русских солдата в зеленых погонах и с автоматами на груди. Зеленые погоны – это погоны пограничных войск, а пограничные войска в СССР – это часть КГБ. Держа руки на стволах и прикладах «калашниковых», эти два пограничника встречали каждого пассажира каменными лицами и напряженным взглядом, как потенциального террориста.

Но когда я перешагнул порог самолета, маленькая старушка Огилви из колледжа «Вильям и Мэри» вдруг храбро подошла к этим солдатам: