В поисках мальчишеского бога - Дмитрий Ищенко

Борис был спокоен, но его слова не укладывались у меня в голове. Как можно заниматься своими делами, когда в нескольких километрах тонут люди? А ведь для того чтобы замёрзнуть в Баренцевом море, достаточно нескольких минут. И тогда – всё!

– По большому счёту ты всё говоришь верно. Но суетиться тоже неправильно. Ты ведь не сможешь поплыть к ним и спасать людей. У тебя нет корабля. Ты не знаешь, как им управлять. Надо исходить из того, что человеческое общество устроено разумно. Или, по крайней мере, стремится к этому. У каждого есть свои обязанности, задачи. И он должен исполнять их… Ну, может, если получится, чуточку больше.

После этого разговора в радиорубке я отправился на берег. Даже издали было слышно, с каким гулким рокотом волны накатывали на скалы, разбивались о них и с шипением уходили обратно. Становилось как-то не по себе от мысли, что там далеко, в этих холодных водах, гибнут люди, а я стою здесь и не могу ничего сделать.

Я пошёл домой.

Отца не было. Да и вообще весь посёлок, где и так-то было непросто встретить двух человек сразу, сейчас словно сжался под ударами идущего из Арктики шторма. С полчаса я прослонялся в четырёх стенах, но, так и не успокоившись, вернулся в радиорубку. Борис был на месте.

– У нас круглосуточное дежурство, – пояснил он. – Сейчас все силы брошены на спасение экипажа. Надо быть на связи.

Я вытянул руки над раскалёнными спиралями старенького калорифера, который стоял рядом с приборами.

– Новости есть? – спросил я.

Борис немного задержался с ответом:

– Судно тонет. Экипаж – в спасательной лодке, но к ним не подобраться, слишком сильный ветер… Одного человека вроде бы смыло за борт…

– Он погиб? – я посмотрел на Бориса.

– Так нельзя говорить. Он жив, пока не доказано обратное, – Борис задумался. – Но шансов у него действительно мало.

Всю ночь мы с Борисом следили по сообщениям в эфире за тем, как идёт спасательная операция. Один раз я даже услышал отца. Он сообщал координаты маяка, который в этот момент ещё не начал работать и поэтому не был виден с моря. Сквозь треск и помехи я не сразу узнал так хорошо знакомый голос, но очень гордился, когда понял, что это отец. Значит, он тоже причастен к общему делу, подумал я.

Несколько раз я проваливался в сон. Рядом с тёплым калорифером, под свист ветра за окном это было совсем не сложно. В конце концов Борис переложил меня на свою походную кровать, а сам остался рядом с приборами.

– Мне спать сейчас не положено, – успокоил он меня, после чего я окончательно уснул.

Когда я проснулся, уже наступило утро. Радиорубка была пуста. Скорее всего, после ночной вахты Борис отправился спать, решив не будить меня и дать отдохнуть.

Шторм за окном стих. Даже сквозь окно было видно, что над Рыбачьим висит густой туман. Словно тяжёлый занавес, он опустился над побережьем, завершив драматическое действие, исход которого мне был неизвестен.

Я вышел на воздух и вдохнул полной грудью висевшую над землёй влагу. Вместе с туманом и безветрием над посёлком воцарилась тишина. Мир точно спал после вчерашнего напряжения. Интуитивно я вновь отправился на берег в надежде разглядеть хоть что-нибудь.

К тому времени я, в общем-то, уже понял, что привычные законы логики не очень подходят для таких мест, как Рыбачий. Здесь нельзя рассуждать, как в городе. Например, что ты придёшь в определённое место и тогда кого-то встретишь или что-то сделаешь. На полуострове запас вероятностей был гораздо шире, а границы – более размытыми. Именно поэтому, с городской точки зрения, прийти на берег, чтобы что-то разглядеть в океане, – это почти безумие. Такого не бывает. Но на Рыбачьем это работает.

Уже позже я пытался вспомнить и объяснить отцу и знакомым, что двигало мной тогда. Наверное, я так и не смог этого сделать. Но главное ощущение я запомнил отчётливо: я шёл на берег, чтобы сделать что-то важное. Вряд ли бы я мог объяснить, что именно, но чувство это помню очень хорошо. А вот когда увидел у прибрежных камней красный гидрокостюм, то так растерялся, что, по-моему, даже остановился от ужаса. Несколько мгновений я не мог сделать ни шагу. Только сердце стучало и кровь колотилась в венах. Каждый удар я чувствовал всем телом. И тут внутри что-то щёлкнуло. Словно включилось. Как свет – одним движением.

Я кинулся к берегу и начал вытаскивать человека из воды. Гидрокостюм имел воздушные карманы, благодаря которым смытый в океан моряк удержался на плаву, а течение прибило его к берегу. Холодная мокрая резина выскальзывала из рук. От тяжести и холода сводило мышцы. Но всё-таки я справился.

Человек был без сознания, но дыхание, мне показалось, я сумел различить. Я вытащил его на берег и, убедившись, что он находится на достаточном расстоянии от воды и волны ему больше не угрожают, на мгновение выпрямился. Я стоял один на берегу холодного моря. Рядом лежал попавший в беду человек, и у меня были считанные секунды, чтобы сообразить, что делать. И эти секунды, как мне кажется, я не потратил даром.

Решение пришло само собой. Когда я вытаскивал потерпевшего кораблекрушение моряка на берег, то понял, что сил нести его до посёлка у меня нет. Кроме того, у него могли быть какие-то повреждения, например, перелом или вывих, когда каждое движение причиняет боль. А значит, оставалось только рассчитывать на помощь, и что есть мочи я кинулся к посёлку. Это был единственный верный способ попытаться спасти его.

Я бежал изо всех сил, не останавливаясь. Мысль о том, что моя скорость может стать решающей для спасения человека, гнала меня вперёд. Я хватал воздух ртом, но бежал, бежал, бежал…

Фу-у-ух, даже не помню, кого я первым встретил в посёлке. Кажется, всех и сразу. Возможно, я кричал так, что не услышать меня было просто нельзя. Именно поэтому все сразу и выбежали из домов. Я задыхался, махал руками, что-то объяснял. И уже через минуту на берег рванул «шестьдесят шестой», а спустя ещё минут пятнадцать человека из моря привезли в посёлок.

И хотя штатного врача здесь не было, но каждый знал, что нужно делать в такой ситуации. Потерпевшего уложили в тепле, разрезали костюм, срочно вызвали вертолёт спасателей. Постепенно человек начал приходить в себя и к моменту появления врачей даже чуть-чуть приоткрыл глаза.

Долгое время я не мог уловить, скажем так, смысл полуострова. Было в самом этом понятии что-то половинчатое, то, что меня смущало. Даже не знаю, как объяснить.

Ну, вот остров – это понятно. Он один, ни от кого не зависит, сам по себе. И звучит красиво: «жить на острове». И в школе потом можно было бы рассказывать: «Всё лето провёл на острове». Как Робинзон. А полуостров – это что-то неопределённое, словно какой-то недоделанный остров. И как-то не так романтично.