47-й самурай - Стивен Хантер

— Каждый символ имеет свое значение, — вставила девушка. — Отец, прочитайте господину Свэггеру накаго.

— Накаго — это ржавый хвостовик, который был скрыт под рукоятью. Даже сейчас он полон завораживающих свидетельств прошлого. Мы имеем дело с суриаге накаго или даже с о-суриаге накаго. То есть это лезвие на грани между «укороченным» и «сильно укороченным»; определяющим фактором является то, какая часть надписи уцелела. Как правило, хвостовая часть лезвия даже в укороченном виде сохраняет форму оригинала. Казалось, современный мастер, переделывая клинок, отдавал дань своему великому предшественнику. В данном случае стиль клинка называется «ирияма-гата», то есть он был сделан где-то между шестнадцатым и семнадцатым веками. Режущая сторона хвостовика расположена под заметным углом к нижнему концу линии синоги, вторая сторона проходит или прямо, или под небольшим обратным углом к муне.

«Тут я ничего не понял», — подумал Боб. Но он рассудил, что Филипп Яно объясняет ему, как форма хвостовика может дать ключ к происхождению клинка.

— Вы в этом явно разбираетесь.

— Я ничего не знаю, — скромно промолвил Яно. — Есть много людей, для которых этот язык является таким же богатым и выразительным, как поэзия. А я мучаюсь, так как сомневаюсь в своих познаниях, жажду узнать больше, проклинаю себя за то, что многого не узнал до сих пор.

— Но я правильно понял главное? Этот меч очень древний, и он представляет ценность не только для вашей семьи, так? Его должны изучить специалисты.

— Совершенно верно. Быть может, он не представляет собой ничего особенного. В конце концов, не каждый древний меч побывал в руках Миямото Мусаси,[12]точно так же, как не из каждого старого «кольта» стрелял Уайатт Эрп.[13]Так что вероятность очень небольшая. И все же… она существует. Помните, кто-то же выигрывает в лотерею. Я выясню все, что смогу разузнать сам, и только после этого обращусь за помощью. На это уйдет гораздо больше времени, и это глупо, поскольку наверняка настоящий специалист многое поймет с первого взгляда. Однако я поступлю именно так. Это будет время, проведенное с моим отцом.

— Бумага, — напомнила девушка.

— Да, сейчас дошел черед до нее.

— По-моему, это что-то вроде записки, — предположил Боб.

— Вот почему я ее боюсь так, что меня охватывает дрожь. По всей вероятности, это предсмертное стихотворение. У нас это принято. Мы японцы. Мы с радостью принимаем смерть, протягиваем руки, чтобы заключить ее в свои объятия, и отмечаем это стихами.

— Однако ты колеблешься, отец, — заметила девушка.

— А что, если в ней говорится: «О господи, спаси меня, я не могу больше выносить все это»?

— В таком случае это доказывает, что вашему отцу были не чужды простые человеческие чувства, — вставил Боб. — Мне не раз приходилось бывать под пулями, и в такие минуты я думал только: «О господи, спаси меня, я не могу больше выносить все это».

— Отец, Свэггер-сан говорит правду. Ты должен прочесть записку. Протянуть руку своему отцу.

— Вас оставить одного?

— Нет-нет, — остановил его Яно. — Пусть лучше рядом со мной будут та, кого я люблю, и тот, кого я уважаю.

Сняв скрученный трубкой листок бумаги с накаго, он встряхнул его, чтобы осыпался мелкий черный порошок окалины, затем развернул и бережно расправил.

Прочтя то, что было написано на листке, Филипп Яно заплакал.

Его дочь прочитала записку и тоже расплакалась.

Боб счел за лучшее промолчать, но тут девушка подняла на него заплаканные глаза.

— Я думаю, это посвящается всем тем, кто был на Иводзиме, — сказал Филипп Яно.

Он прочитал вслух:

В небе над вулканом

луна над преисподней

освещает лица

обреченных и умирающих.

Солдаты, погребенные в черном песке

на черном острове,

ожидают своей участи.

Мы — разбитый нефрит

на Серном острове.

Во вторник у Реймонда был бейсбольный матч. Мальчишка сделал два заноса. Он играл на левом фланге; судя по всему, у него была сильная рука и он обладал чувством мяча. В среду у Томоэ была генеральная репетиция: она играла на виолончели, и получалось у нее это великолепно, во всяком случае на взгляд Боба, однако ее истинной страстью была медицина.

Но Боба привлекало вовсе не безукоризненное поведение подростков и не их успехи в музыке и спорте. Дело было даже не в том, что очаровательная малышка Мико напоминала его собственную дочь Ники в детстве. Главным было то, что семейство Яно в каком-то смысле походило на идеальное подразделение морской пехоты. Здесь каждый знал свои обязанности и выполнял их; здесь не было грубости, неприкрытой зависти и злой досады, а если эти чувства и существовали, они скрывались так глубоко внутри, что никогда не проявлялись. При этом все члены большой семьи много смеялись и искренне радовались обществу друг друга, не обращая внимания на окружающий мир. И Боб чувствовал себя среди них счастливым.

— Нет, мне у вас очень нравится, вы встретили меня так радушно и гостеприимно. Но я должен возвращаться домой. У меня в Штатах своя жизнь.

— Я рассчитывал получить кое-какие сведения о мече до вашего отъезда, — печально заметил мистер Яно. — Я уже полностью исчерпал все свои книги и начал наводить справки. Есть много древних трудов, написанных еще в девятнадцатом столетии, которые содержат гораздо более полную информацию. «Книга о мече» за последние сто лет переиздавалась несколько раз. Лучшее собрание подобных книг имеется в университете Осаки. Я как раз собирался отправиться туда; эта часть Японии вам бы очень понравилась.

— Не сомневаюсь. Однако в Штатах у меня остались жена и дочь, а также меня ждут кое-какие дела. Помните то поле, которое я косил? Я по-прежнему горю желанием довести до конца этот проклятый труд. Не забыли, я ведь Железный Дровосек. Тук-тук-тук.

— Я все понимаю.

В последний вечер перед отъездом Боб и Филипп Яно засиделись вдвоем допоздна, после того как все остальные легли спать. Яно пил саке из керамической бутылки, наливая его в маленькую плоскую чашечку. Боб пил чай. Пришло время поговорить о том, что объединяло их, рождало взаимное доверие, — о войне и ранах.

— Как ваше бедро? Болит?