Бедный маленький мир - Марина Козлова

* * *

Последний звонок, который Иванна сделала в семь утра, прежде чем отключить телефон, был Алексею. Она спросила его адрес и сказала:

– Никуда не уходи, я приеду через полчаса. – И с неясным удовлетворением выслушала, как он, сбитый с толку ее манерой обращения, а оттого путаясь в «ты» и «вы», объясняет про корпус «дробь два» и код на двери подъезда.

Иванна оставила Виктора спящим в своей постели, и главное, о чем волновалась сейчас, это что он никоим образом не должен пострадать из-за нее. Потому что только его еще не хватало, а он хороший, очень хороший, замечательный. И с невероятным стыдом, который охватил ее вместе с утренним октябрьским ознобом, подумала: вот он такой хороший, и славный, и умный, и сильный, а она не любит его.

Леша Виноградов открыл ей дверь в тот самый момент, как только ее палец прикоснулся к кнопке звонка.

– Услышал лифт, – пояснил он, похоже стараясь на всякий случай избегать местоимений даже первого лица. Он был в черной футболке и джинсах, и единственное, чего не успел до ее прихода, – так это побриться. Зато запах кофе чувствовался даже на лестничной площадке.

– Что случилось? – спросил он. – У те… у вас был такой голос…

Иванна усмехнулась.

– Леша, на брудершафт пить пока некогда, мы немедленно переходим на «ты», я пью кофе, ты собираешь какие-нибудь вещи, в том числе теплые. И документы.

– Да, но…

– Если мы сегодня не уедем туда, куда я считаю нужным, – перебила Иванна, – завтра, а может, и сегодня вечером нас с тобой на фиг убьют.

– Кто? – удивился Виноградов.

– Белые мотыльки.

Он снял очки – вблизи, в полумраке прихожей, его глаза были черными.

– Ты думаешь? – серьезно спросил он, а глаза улыбались и блестели, как нефть.

И тогда Иванна – сегодняшняя Иванна, потому что вчерашняя не позволила бы себе этого ни за что и никогда, сделала то, что ей хотелось сделать еще на яхте. Она взяла его за руку, с удовольствием ощутила нежную теплую кожу ладони, перебралась на твердое запястье и крепко сжала его пальцами. Руки и запястья были одним из ее тайных антропологических предпочтений: если ей не нравились руки и запястья – ей не нравился человек в целом. Независимо от пола. Не прошло и двух секунд, как он повторил ее движение – сжал своей правой рукой ее левое запястье.

– Отлично, – сказал он, и Иванна молча кивнула. – Итак, – продолжил Алексей, – сообщаю: ничего подобного я в жизни не встречал. – Она снова кивнула, совершенно серьезно. – И поэтому я поеду с тобой, куда там надо ехать, даже без объяснений. Но если ты расскажешь что-нибудь, мне будет просто приятно. – Теплое кольцо его пальцев сжалось. – Например, кто они такие и почему они нас будут убивать.

– Лешка, я пока сама ничего не поняла, – призналась Иванна. – Ни «кто», ни «что». Почему нас будут убивать – есть версия, но я расскажу тебе ее не здесь, а когда мы приедем. Но то, что убивать будут, совершенно точно.

– Ну, ладно, – согласился он, и они одновременно разжали руки. – Скажи хоть, куда мы едем.

Едем… Рациональной частью сознания Иванна не понимала, есть ли смысл куда-то ехать, но иррациональная его часть кричала, что уезжать надо немедленно.

– В лес, – ответила она ему. – В один дремучий и относительно далекий лес. Где можно сесть и подумать. И мы не едем, а летим.

* * *

Когда тебе покажется:

что море в реальности точно такое же, как в твоих снах;

что можно расслабиться, уснуть, успокоиться, поверить, полюбить;

что мир стал дружественным, и ты наконец все понимаешь, все видишь и никому ничего не должна;

что тебе известно, чего стоит бояться, а чего не стоит, и кто на самом деле друг, а кто враг;

что ты ни у кого ничего не просила, а они приходят и сами дают, и целуют тебе руки, и преданно смотрят в глаза… –

не забудь, что ты должна сказать «нет».

* * *

Я думал, она спит. На высоте пять тысяч метров, на переднем крае грозового фронта, когда корпус «Боинга» трясло и народ, вцепившись в подносы с нетронутой едой, сосредоточенно смотрел перед собой, Иванна сидела, откинувшись в кресле. Ее лицо с закрытыми глазами хоть и было не вполне безмятежным (она немного хмурилась, как будто ей снились нерадивые третьекурсники из ее преподавательского прошлого), но по крайней мере выражение его не имело ничего общего с ситуацией на борту – стюарды ходили с постными лицами, и уже всем было ясно, что мы не смогли зайти на посадку, промахнулись, и кружить нам теперь еще минут сорок в непроницаемо черном небе.

– Не волнуйся, – вдруг произнесла она, не открывая глаз, – мы не упадем. Это было бы исключительно глупо.

– Съешь сырок, – предложил я ей. – Отличный сырок. Типа «Янтарь». И еще носили сухое вино.

Иванна открыла глаза – и я понял, что она не спала. Ни секунды. Такие глаза бывают у человека, который только что в течение пятнадцати минут смотрел в оптический прицел.

– Тогда зови стюардессу, пусть несет сухое вино, – сказала она и стала старательно и аккуратно намазывать сырок на кусок хлеба.

* * *

«Он удивительно оптимистично переносит наше странное бегство, – подумала Иванна. Особенно если учесть, что ничего не понимает, в то время когда и я понимаю совсем немного…» Она обещала ему все объяснить, только в том месте, куда они летят. То место… Ее выбор пал на него потому, что если уж стоит задача спрятаться на время в совершенно другом мире, то лучшего места не найти. А в том, что им нужно исчезнуть на какое-то время, она ни секунды не сомневалась с того самого момента, как вспомнила Машу Булатову.

Понимала она пока мало, больше чувствовала – «простым детским чувством». И это чувство сообщало ей, что: а) есть какие-то белые мотыльки, которые считают себя невидимыми; б) они убивают тех, кто начинает проявлять к ним интерес, кто что-то о них знает, или хочет знать, или понял, или что-то видел или слышал. Если, решила Иванна, ее версия хоть сколько-нибудь правдоподобна, надо исчезнуть, хотя совершенно непонятно, можно ли от них скрыться. Другая версия – они убивают ренегатов. Бывших своих. В любом случае, они, мотыльки эти, мягко говоря, к известности не стремятся. Они стремятся быть невидимыми. Ни Маша Булатова в свое время не проговорилась о них в необязательной девичьей болтовне, ни Александр Владимиров, при всем безусловном доверии и симпатии, которые он, похоже, испытывал к Леше Виноградову, не сказал ему ни слова о белых мотыльках, о которых, возможно, много думал, или знал, или пытался понять. Причем оба, монахиня и олигарх, умирая, знали, кому обязаны своей смертью. «Но это не секта, – думала Иванна, рассеянно глядя на пластиковый стаканчик с „Шардоне“ и одновременно огорчаясь, что в самолете ей не подадут винный бокал богемского стекла, – я о сектах знаю все. После константиновских сатанистов о сектах я могу читать учебный курс. Рождение новой секты теоретически возможно, но такая степень закрытости новичкам не свойственна. Тайное общество, орден, какая-нибудь игра в бисер? Все может быть. Как и новое оружие, и старая магия, и просто какие-нибудь сумасшедшие. Видит бог, никогда еще у меня не было такой слабой версии. А сейчас только одна предельно умозрительная версия о черной кошке в темной комнате, при том, что нет ни комнаты, ни кошки. Ничего нет, никакой информации. Зато есть животное чувство большой опасности и беды».