Я, Хуан де Пареха - Элизабет Бортон де Тревиньо

мне сердце. Я даже на время отказался от тайного копирования картин в галереях.

Других подробностей нашего долгого пребывания в Италии я не припомню. Большинство итальянских городков слились в моей памяти воедино. Удивительные, живописные — с крепкими приземистыми домами и весёлыми красивыми людьми, — они купались в мягком золотистом свете. Но эта страна не была мне родной, поэтому осталась в моей памяти смутным сном. Я отчётливо помню только Венецию, да и как забудешь эти улицы-каналы, заполненные морской водой, с ежедневными приливами и отливами? Венеция — город особенный, ни на что не похожий, по-восточному цветистый и богатый. Тут нас застала неожиданно холодная зима, и Мастеру пришлось долго и безуспешно препираться со здешними портными, когда он заказывал для нас обоих тёплую одежду. Сначала его убеждали, что шить надо непременно из золотой и рубиновой парчи. Дон Диего ужаснулся, поскольку никогда ничего, кроме чёрного, не носил. Потом портные согласились на чёрный цвет, но принялись прилаживать к плащу ярко-синюю шёлковую подкладку и льстиво уверять Мастера, что он будет неотразим, когда перекинет за плечо одну полу этого плаща, а чтобы она там хорошо держалась, её следует утяжелить золотыми кистями. Портные болтали, подмигивали, прицокивали, глядя на Мастера, и в одном я с ними соглашался безоговорочно: он прекрасен. Во всей Италии, стране, где так много красивых людей, я не встречал человека красивее, чем дон Диего де Сильва Веласкес. Стройный, невысокий, прекрасно сложённый, с изящными руками и узкими, тонкими — как у большинства испанцев — лодыжками. Его бледное точёное лицо в обрамлении густых кудрей — само совершенство. Да, соглашусь, глаза у большинства итальянцев крупнее, но сам взгляд Мастера — задумчивый, полный достоинства и в то же время цепкий — был мне дороже неприкрытых страстей, которые читались во взгляде любого итальянца.

Даже негры, которых я повстречал в Италии (а они попадались на каждом шагу — и рабы, и свободные люди), показались мне чересчур напыщенными и заносчивыми. Меня они презирали — и за простую, неброскую одежду, и за хозяина, за его излишнюю, по их меркам, скромность и непритязательность. Мне эти негры тоже не понравились.

Я был рад снова оказаться в Генуе, ведь это значило, что мы возвращаемся домой. Скрепя сердце, мы готовились к превратностям морского путешествия, но оно, по счастью, прошло совсем неплохо, и морская болезнь мучила Мастера не так сильно, как прежде. Тем не менее он всю дорогу лежал, бледный и беспокойный, и ничего не ел, пока наш корабль не причалил в Севилье. Зато там, пока выгружали наш изрядный багаж, Мастер бросился в портовый трактир и, заказав огромный завтрак — яичницу и сосиски, — проглотил его в мгновение ока.

— Не проговорись сеньоре, Хуанико, — сказал он мне, улыбаясь в усы. — Я обязательно отведаю всего, что она наготовила, но понемножку, чтобы она не подумала, что я изменил своим привычкам. А сейчас я просто не мог удержаться, поскольку голодал столько дней, от самой Генуи.

Удовлетворённо похлопав себя по животу, он взял палитру и свёрнутые в рулон холсты, я же взвалил на плечи купленные в Италии ковры, и мы с ним пошли по улицам Севильи к дому мастера Пачеко. Остальные наши пожитки дон Диего велел доставить на телеге.

Наше появление вызвало суматоху. Все обнимались, целовались и плакали. Пакита уцепилась за меня и не желала отпускать мою руку, Пушок тёрся о ноги.

И вдруг я услышал голос Мастера:

— Где же малышка Игнасия? Где моя Ла-Нинья?

В ответ хозяйка бросилась ему на грудь.

— Диего, Диего... Я даже немоглатебе сообщить... Ты был так далеко... Это случилось месяц назад... и я не...

Он замер, не сводя глаз с её залитого слезами лица.

— Она... наша малышка... её больше нет...

Хозяйка захлёбывалась от рыданий.

Мастер прижимал её к себе, поглаживая дрожащие плечи. Все молчали. Лицо дона Диего кривилось в мучительном недоумении, словно у глухого, который силится, но не может понять, что ему говорят.

И тут защебетала Пакита:

— Я тоже болела, Хуанико. И я, и Ла-Нинья. Но она не выздоровела. Она сейчас на небесах.

Я посадил Пакиту себе на плечо. Лёгонькая, точно пёрышко, — я совсем не чувствовал её веса. Как же пусто было моему другому плечу... Ведь я всегда носил обеих девочек сразу...

Мы молча разошлись по комнатам. Потеря Ла-Ниньи непоправимо омрачила радость встречи с семьей. Наши сердца окаменели от горя.

Мастер даже не думал ехать в Мадрид. Его переполняла скорбь, и он каждый день ходил на кладбище, к маленькой могилке.

А у меня прибавилась ещё одна печаль. Я узнал, что, пока мы странствовали по Италии, Бог прибрал и брата Исидро, моего спасителя, доброго монаха-францисканца.

Но однажды Мастер получил письмо от короля. Пришло время возвращаться ко двору. Мы принялись паковать вещи.

Из Севильи выезжали в дождь. Путь наш лежал на север, домой.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ, в которой речь идёт о маленьком красном цветке

Шли годы. Мастер писал многих придворных и вельмож, но чаще всего занимался портретами короля Филиппа IV и его семьи, а также Первого министра, могущественного герцога Оливареса. Этот излишне жизнерадостный, громогласный и вульгарный толстяк мне не очень-то нравился, однако его преданность Мастеру примиряла меня с его манерами и выходками. Никогда, даже на королевских банкетах, герцог Оливарес не упускал случая отозваться о придворном художнике в самых восторженных тонах. Тем не менее — положа руку на сердце — я его всё равно недолюбливал. Конечно, рабу негоже рассуждать о господах, но я часто думал: насколько же мой хозяин, совсем не титулованный, не голубых кровей человек, достойнее этого потного, сопящего и вечно нетрезвого герцога, несмотря на все его регалии и титулы (на самом деле он назывался даже граф-герцог!). Дон Диего всегда вёл себя учтиво и благородно, как настоящий рыцарь. Я заметил, что между Мастером и королём возникла тёплая, искренняя привязанность, а к толстому герцогу — я уверен — Мастер относился сдержанно и даже настороженно.

Король Филипп IV был человек тихий и разговаривать не любил.

Отчасти это объяснялось тем, что ему мешал врождённый и довольно серьезный недостаток. Дело в том, что от своих предков — а в нём текла кровь австрийских королей Габсбургов — он унаследовал не только высокий округлый лоб, золотистые волосы и голубые глаза, но и удлинённый, очень тяжёлый подбородок.

Именно из-за своеобразного