Буря в полдень - Антанас Томасович Венцлова

оставались дома или стояли у дорог, смотрели на машины, движущиеся на восток и на запад. На восток машин ехало куда больше.

Мы достигли границы Белоруссии. На дороге образовалась пробка — добрый десяток грузовиков и легковых машин. Солдаты проверяли документы. Увидев меня у машины, из одного грузовика выпрыгнул Йонас Марцинкявичюс и воскликнул:

— Видишь, что делается!.. Не всех пропускают… А я, как на грех, забыл документы…

Йонас торопливо рассказывал, что приехал сюда из Каунаса, что жена осталась в Литве… О ходе войны ему ничего не известно, хотя он думает, что не скоро вернемся домой…

Показав солдатам депутатский мандат, я сказал, что Йонас Марцинкявичюс мой добрый знакомый и что я прошу его пропустить. Я сам удивился тому, что мое вмешательство помогло, — Йонас, повеселев, взобрался на грузовик, в котором уже сидели люди, и раньше нас двинулся в путь…

ДОРОГИ ПОД ОБСТРЕЛОМ

Пыль стояла столбом, и иногда в двух-трех шагах нельзя было различить, кто едет впереди. Мы хотели где-нибудь остановиться и переждать — несколько часов или несколько дней — и вернуться в Вильнюс. Ведь там остались наши, там осталось все, в чем был смысл нашей жизни! Когда мы остановились в Сморгони, к нам подошел журналист из каунасской газеты «Труженик» (я не мог вспомнить его фамилию, хотя он перед войной в Вильнюсе брал у меня интервью) и сказал:

— Тут один радио слушал. Говорит, немцы заняли Каунас. И Алитус. Сегодня они будто бы уже будут в Вильнюсе. Вы слышали?

— Нет… — ответил я, оглушенный страшным известием.

Журналист огляделся.

— Только прошу не передавать дальше. Вы знаете, люди быстро паникуют. А тут, — негромко добавил он, — час назад двух шпионов поймали…

— Где они? — наивно спросил я.

Журналист только махнул рукой.

Мне стало не по себе. Вернувшись к машине, я засомневался, стоит ли все это рассказывать Гире. Но шофер, ходивший искать воды, сам сказал нам:

— Вот черт… Что теперь делать-то? Ведь в Вильнюс вернуться уже нельзя…

— Кто вам сказал? Переночуем где-нибудь в деревне, а завтра вернемся, — отрезал Гира.

— Да уж не скоро вернемся, я-то знаю, — загадочно ответил шофер.

По правде говоря, он, кажется, и не рвался в Вильнюс. Я знал, что шофер никак не может ужиться с женой, собирался разводиться и вот наконец у него представилась возможность некоторое время не видеть ее…

Наше горючее снова подходило к концу, но мы уже подъезжали к Молодечно. У пунктов сбора новобранцев стояли длинные очереди мужчин. Они курили и терпеливо ждали своей очереди. Кто-то сказал, что час назад немцы сбросили несколько бомб, но ничего не разрушили — бомбы разорвались где-то в огородах, а одна вонзилась на рыночной площади. Из деревень в городок пешком шли мужчины, провожаемые плачущими женщинами.

В Молодечно еще был порядок, и без больших просьб или споров мы получили немало бензину. С таким запасом, пожалуй, могли бы даже вернуться в Вильнюс. Но с кем бы мы ни разговаривали (а таких, кто бы пускался в откровенные разговоры о ходе войны, было очень немного), никто не мог сказать ничего определенного. Правда, здесь никто уже не утверждал, что наша армия вошла в Пруссию, что авиация бомбит Берлин. Несколько раз высоко-высоко пролетели явно немецкие самолеты, — по-видимому, разведывательные. Изредка доносился издалека смутный гул — немецкие самолеты, видно, снова что-то бомбили…

Под вечер мы свернули с дороги в незнакомую деревню. В центре колхоза деревянные избы, не отличавшиеся особенной привлекательностью, — вокруг ни деревца. Людей мало. В большом дворе копошатся куры, на улице бродят угрюмые женщины, весело скачут дети, швыряя камнями в заросший пруд. Нас встретили без особого удивления, и, когда мы спросили, не могли ли бы где-нибудь переночевать (прошлой ночью мы не сомкнули глаз), какая-то женщина вяло махнула рукой на новый деревянный дом и сказала:

— Ночуйте…

Никто не спросил, кто мы, откуда. Вошли в дом. Это была школа. Открыли дверь в класс. Аккуратно выстроились парты, словно только час назад отсюда разошлись дети.

Сев за парты, мы подкрепились тем, что прихватила из дома заботливая Гирене. Никому другому из нас такое не пришло в голову… Ведь мы должны были вот-вот вернуться в Вильнюс…

Обсудив положение, мы решили, что, по-видимому, здесь придется переночевать, а утром направимся в Минск. Там есть знакомые и, что самое главное, правительство Белоруссии. В Минске мы, без сомнения, получим точную информацию о ходе войны и наконец-то узнаем, как обстоят дела в нашем Вильнюсе и Каунасе. Может, за это время немцев уже успели отбросить (я все еще не мог и не хотел верить в рассказы журналиста)…

Так мы думали. Но, откровенно говоря, где-то в подсознании уже поселилась и крепла мысль, что мы питаемся иллюзиями, что в Вильнюс нам не вернуться не только завтра, но и через месяц, а то и через год. Ведь сейчас только начало войны. Все говорит о том, что это начало неблагоприятно для нас. А может, рано судить? Ведь это только второй день войны. Все еще впереди…

Ночь в колхозе прошла спокойно. Рано утром мы услышали пенье петухов и, чувствуя ломоту в костях, выбрались из-за парт, за которыми ночью дремали. Колхозница принесла яйца, но пожаловалась, что у нее нет хлеба. Кое-как позавтракав, мы отправились в Минск, пригород которого маячил вдалеке, словно утонувший в утреннем тумане…

Перед самым городом, когда мы выбрались на широкую дорогу, началось истинное столпотворение. Непрерывным потоком катили грузовики и легковые машины, брели беженцы; прямо по полям лошади тащили орудия, утыканные ветками деревьев. Лошади тоже были замаскированы ветками. Никто нас не останавливал, не спрашивал документов. Мы въехали в город и остановились у огромного недостроенного здания, — кажется, Центрального Комитета Коммунистической партии Белоруссии.

И тут же завыла сирена воздушной тревоги. Прохожие бросились бежать. Следуя за другими, мы спустились в подвал недостроенного здания, оставив машину на улице. Здесь отчетливо был