Псевдоним «Эльза» - Виктория Борисовна Дьякова

От волнения её охватила дрожь, и никак не получалось справиться с ней. Фермерша поняла это по-своему.

– Отец, горячего питья принеси, – крикнула она мужу в сени. – Озябла гостья наша. Брусники да клюквы разомни в кипяток, да ягод можжевеловых добавь, а то как бы не заболела, не приведи господь, – добавила она озабоченно.

– Сейчас, сейчас несу, – пробормотал недовольно Оле. – То пошёл вон, то неси скорее…

– А соседка ваша, княжна Шаховская, она как выглядела?

Катя буквально выдавила из себя вопрос. Нет, она не могла поверить в то, что услышала. Это было невероятно. Это ошибка – не может быть. Или Бог всё-таки есть? Он их помиловал, её саму и Гришу…

Она помнила этот день прекрасно. Это был второй день после их венчания. В Ростове, перед тем как дивизия выдвинулась в Царицын, Грицу передали в штабе письмо. Он прочитал его в саду губернаторского дома, где им любезно предоставили комнаты, и побелел, пробежав глазами строчки. Она качалась в гамаке, не спуская с него глаз, и вскочила, едва заметив, как изменилось его лицо.

– Что случилось? От кого это письмо? – спрашивала она, заглядывая ему в глаза, он не смотрел на неё.

– Ничего, не волнуйся, всё хорошо, – он с нежностью поцеловал её, но голос был глух. Больше ничего не сказав, ушёл в дом. Уже после его гибели она нашла это письмо от великой княгини Марии Павловны из Парижа. В нём сообщалось, что, получив известие в расторжении помолвки, бывшая невеста князя Белозёрского княжна Мария Николаевна Шаховская покончила с собой, выстрелив из трофейного пистолета деда в рот. «Не знаю, простит ли Вам, Григорий Александрович, Господь Ваш грех, – писала князю великая княгиня, – молитесь. Мы все скорбим. Это огромное горе. Огромная несправедливость». Через полтора месяца Катя узнала, что Гриц был убит в атаке. От горя она потеряла ребёнка, зачатого после свадьбы. Она осталась совершенно одна, вся жизнь покатилась под откос.

– Она прежде была красавицей, верно, – до неё снова донесся голос фермерши. – Волосы такие рыжие, пышные. Лицо благородное. А манеры, голос… Вежливая всегда такая, терпеливая, слова грубого не скажет. Вы пейте, пейте, что ж не пьете? Горячо, что ли?

– Да, горячо. Извините.

Катя неотрывно смотрела на огонь в печке. Спустя три года после смерти Грица, в подвале чекистской тюрьмы дядя Маши, полковник белогвардейской разведки князь Борис Борисович Шаховской, перед расстрелом смотрел на неё с усмешкой, и этот взгляд в мучительном бреду, накрывавшем её во время приступов болезни, преследовал её вот уже больше десяти лет. «Я отправлюсь туда же, куда ты отправила Машу, – сказал он, не теряя хладнокровия. – Мне не вырваться, как и ей. Но и твоя жизнь здесь, на земле, будет невыносима. Ты сущий дьявол, Катя. Маша и Гриц соединились на небе, ты же останешься здесь, чтобы приносить горе и смерть дальше. Ничего иного ты не умеешь. Только горем и смертью ответить на добро».

Он тоже не знал, внезапно поняла она. Тогда, в двадцать втором году, князь Борис Борисович не знал, что Маша осталась жива. И Гриц не знал. Погиб, не узнав. А теперь и могилы его не осталось, где бы она могла рассказать ему об этом. Монастырь в Ростове, на кладбище которого был похоронен князь Белозёрский, большевики сровняли с землей, и кладбище заодно – тоже. На его месте построили заводской клуб. Там теперь на костях Грица поют и пляшут народные казачьи ансамбли.

– Что с вами, барыня?

Катя закрыла лицо ладонями. Слёзы против воли катились из глаз. На какое-то время она забыла о Ярцеве, о том, что ей срочно нужно добраться до Хельсинки. Она вспомнила себя юной пятнадцатилетней девушкой где-то в Польше, в госпитале русской армии в 1916 году. Рядом с ней на постели лежит бездыханное тело её отца. Артиллерийский капитан Опалев, лишившись обеих ног, умер от гангрены. Она закрыла ему глаза. Её горе так велико – одна, совсем одна на свете. Матушка, дочь священника, скончалась ещё при её рождении, она никогда не видела её, кроме как на фотографическом портрете после свадьбы с отцом. У неё нет слез плакать. Она оглушена, раздавлена.

– Катрин, Григорий Александрович сказал, что написал матушке в Петербург, он уверен, она даст согласие, и вы не останетесь без крова. Княгиня Алина Николаевна приютит вас, не отчаивайтесь. Капитан Опалев служил в дивизии Григория Александровича. Он был очень смелым офицером. Генерал не оставит вас без поддержки.

С трудом преодолев оцепенение, она повернулась на этот мелодичный, красивый голос. Стройная рыжеволосая красавица в одеянии сестры милосердия обняла её за плечи, прижав её голову к себе.

– Не бойтесь, Катрин, мы вас не оставим, – обещала она ласково. – Меня зовут Маша. Княжна Мария Николаевна Шаховская. Но вы можете меня называть просто Мари.

Так они встретились в первый раз. «Гори, гори, моя звезда», – Маша восхитительно пела этот романс, когда Гриц аккомпанировал ей на гитаре в редкие часы затишья на фронте. Она не слушала её тогда. Она смотрела только на Грица. Была ли она виновата, что она полюбила его? Как она могла его не полюбить! Он был для неё, девочки из провинции, настоящим принцем из сказки. Она не знала тогда, какой трагедией обернется эта сказка. Она не знала, что сказки – это обман, и в конце не добрый финал, а разочарование, слезы, боль. Она не смела надеяться на его взаимность, она не желала Маше зла ни единого дня, ни единой секунды в жизни. Она восхищалась ею. Она хотела во всем походить на неё. Она никогда не заикнулась ему о своей любви, не подала вида. Она бы просто не посмела. Что произошло? Когда он проникся к ней чувством, она и сама этого не заметила. Но он оставил Машу и предложил ей стать его женой. На полтора месяца, как оказалось. А дальше – сущий ад. Точно расплата за мимолетное счастье, за быстро окончившуюся сказку. На годы – бесконечно.

– Куда вы, барыня? Куда вы босиком-то? Да она с ума сошла!

Она не слышала, что кричали ей фермер и его жена, она не чувствовала холода, когда бежала по грязи и снегу к дому Шаховских на взгорке.

– Там же нет никого, там закрыто!

Слезы застилали глаза. «Маша жива. Маша жива, – только эта мысль заполняла собой всё её существо, – она была здесь. Она жива». Перед запертой дверью упала на колени, содрогаясь от рыданий. «Господи, прости, прости, – шептала она. – Кара твоя сурова, но, видно, я заслужила. Прости».

– Барыня встаньте, барыня, до смерти себя доведёте!

Оле подогнал сани, закутав её в