Мешок историй. Трагикомическая жизнь российской глубинки - Александр Росков

Берешь себя в руки и опять лезешь в овин. Сначала просунешь в окошечко голову, с опаской осмотришься, не стоит ли за каменкой или в каком-нибудь углу черт… и начинаешь копошиться. Проталкиваешь в топку тяжелющие березовые кряжи, орудуешь кочергой. И ждешь, ждешь: да скоро ли наступит утро, когда же, наконец, бабы закончат обмолот жита!

Рано или поздно они с этим делом управлялись. И тогда я наверстывал уроки (от сверстников я отставал в учебе на полтора-два месяца). К половине зимы картошка у всех кончалась, и в школу, за семь километров, ходили мы голодные. И полубосые, полураздетые. На большой перемене давали по поварешке каши, которую детвора ждала с нетерпением, так что никакая учеба на ум не шла: ждали еды.

Не всегда, но иногда ее привозили, половину этой ячневой кашицы я «воровски» укладывал в баночку и прятал в сумку. Дома этой каши от меня ждали умирающие с голоду две младшие сестренки и семилетний братик Леня.

И однажды, в один морозный день, он так ее и не дождался. Вскоре вслед за ним умерла и мать. По той же причине.

После уроков я, бывало, ходил на то самое гумно, где осенью сушил в овине снопы, и целыми часами, до изнурения, рылся в мусоре.

Но чаще всего – напрасно. В трухе не оставалось ни зернышка, ни горошинки, вся она была сто раз рыта-перерыта и людьми, и мышами…

…За четыре военных и два послевоенных года с голоду, горя и тягот вымерло больше половины жителей моей родной деревни – в свое время большой, богатой и веселой. Меня же и двух моих сестренок спас от смерти Тотемский детский дом. Избавил он меня и от страшного овина.

Владимир Алехин, д. Сивеж Тотемского района Вологодской области

Деревня наша стоит неподалеку от тракта Архангельск – Вологда. Черемух в ней!.. Когда цветут – изб не видно.

Сейчас-то черемуху вроде собирать не принято, а до войны, когда мы девками были, много ее собирали. А потом сушили, толкли в ступах, просеивали через решето, полученную муку заваривали и пироги пекли. Не пироги, а объеденье!

Поспеет черемуха – мы с подружкой моей Марусей возьмем холщовые сумки и с утра до вечера лазим по деревьям, что тот Маугли.

И вот один раз сидим мы с Марусей на черемухе, она на самый верх забралась – там ягод много. Ноги Маруся широко расставила – с сука на сук, качается на вершине, едва-едва держится.

И тут откуда ни возьмись – парни верхом на лошадях. Из другого колхоза парни, не наши.

– Угостите, – кричат, – черемухой!

А мы им:

– Фигушки, езжайте дальше!

Нет, парни остановились, и один из них идет под черемуху. Голову поднял да и глядит на нас. А мы тогда ведь без трусиков ходили, в одних платьях. Я подол-то подобрала, села на сук. А Маруся стоит на своих сучьях с раздвинутыми ногами. А парень глядит вверх и все у нее под платьем видит. А нам ведь уж по шестнадцать годов, считай, было. Стыдно ведь.

Маруся чуть не плачет:

– Уйди, не гляди!

А парень, как к одному месту прирос, глядит – оторваться не может.

Маруся тогда взяла, да со страху и брызнула на него. Оттуда, из подола… Парню на лицо попало, на плечи… Он смутился, побежал.

И так уж получилось потом, что Маруся за того самого парня замуж вышла. После войны уже, как он с фронта пришел. Потом шутила моя подружка:

– Я пометила своего мужика. Видали, как собаки да кошки все свое метят? Помеченный-то он никуда от меня не ушел. Даже через шесть годочков…

Л. Ш., Вельский район Архангельской области

Ой-да, парень, лучше и не спрашивай, как мы раньше-то жили. Меня, шестнадцатигодовалую, в лес погонили, топор в руки дали.

Всю зиму с девками в снегу по это самое место ползали, сосны да елки валили. В барак придешь, брюки ватны да рукавицы-верхоньки мокры-мокрешеньки скинешь, а утром опять мокрые одеваешь.

А кормили-то как? Суп из капусты привезут, так мы рады-радешеньки, если кому в блюдышко капустный-то лист попадет. Хлебушка давали на один хамок. Всю дорогу голодны ходили.

Один раз нас отправили весной залом на реке разбирать. Когда лес-то по реке сплавляют – бревна друг на дружку громоздятся. Могут так нагромоздиться, что до самого дна.

Ну, вот, мы стали этот залом баграми растаскивать. Сами с бревна на бревно перепрыгиваем, того гляди, в воду падешь, а сверху комелиной пристукнет. И получилось так, что меня да парня Сашку Тетерина с Лаи и понесло на двух бревнах по реке. Река начиналась недалеко от станции Тундра, не помню уж, как она называлась. А быстра такая, с порогами, воды в ней много. Ну, думаю, смертонька моя пришла!

Сашка кричит:

– Втыкай, Зойка, свой багор в мое бревно, а я – в твое, так хоть не перекутырнемся!

Я втыкнула, он тоже втыкнул. И понесло нас по этим порогам-то.

Километров тридцать несло али пятьдесят. Я, молоденька девчонка, на одном бревнышке с багром. Ну-ка, какая страсть!

А берега-то высоченны, никак к ним и приткнуться нельзя. Хорошо вот елушка толста да долга с берега в реку пала. Саша зацепился за нее. Так мы и вылезли на берег.

Шли обратно по берегу три дня да две ночи. Только мох и ели, больше-то ведь в начале мая у нас и не растет ничего.

Так вот, весной да зимой мы на сплаве да в лесу, а летом нас на сенокос гонили. На острова, ближе к теперешнему Северодвинску. Сенокос до глубокой осени шел, до самого снега. Уйдет прилив, мы сена накосим на пожне; прилив придет и все его затопит.

Вот и ходим, из ледяной воды сено спасаем. А как одеты-то? В платьишках, без штанов… На ногах что-то вроде сандальев кожаных веревочкой привязано.

Вот не поверите: чтобы ноги согреть как-то, выйдем с девками на берег да стоя выссымся, чтобы ссака-то теплая по ногам пробежала… До того мы все простужены были, что у нас и месячных не было. Я в двадцать четыре года замуж вышла – у меня еще два года месячные не шли. Вот как ухайдакало нас!..

А потом война началась. Мы опять в лесу, а мою тринадцатигодовалую сестренку Полинку угонили к карелам на оборонные работы. Мама до чего доплакала о ней без меня.

И вот я как-то зимой из лесу домой приехала на денек. Вечером уж стали спать валиться – кто-то колотится на крыльце. Поглядели в окошко – женщина в тряпье одетая стоит. А тогда нищенок много по деревням ходило.

Мама говорит ей через дверь:

– Извини, подружка, но подать-то нам нечего. Сами голодом сидим.