Свободная ладья - Гамаюнов Игорь

– Она меня избила… И к тому же вышла на панель…

Его дочери шестнадцать, ему – за семьдесят лет. Поздний ребенок от второго брака. Сам он в недавнем прошлом певец оперного театра. Высок. Седая грива до плеч. В глазах под нависшими бровями – лихорадочный блеск.

– Она жертва времени, – чеканил он. – Её спасет только жёсткий режим… Только колония… Ведь бить отца – святотатство!

…Он приходил в инспекцию ещё несколько раз, и меня с ним познакомили. Сидим, разговариваем.

– Журналистская братия, – отчитывал меня Константин Семёнович, – занимается провокациями. Развращает молодёжь. По ТВ показывают секс и насилие. И – драки в Госдуме. Нельзя это показывать!

– Нельзя показывать жизнь?

– Нельзя! Такая жизнь развращает!

– Но вырабатывать иммунитет ко всему плохому надо?

– Надо!

– Как?

– Дисциплиной! Жесточайшей дисциплиной!

А потом я увидел в инспекции его дочь Катю: вальяжная походка, чувственные губы, оценивающий взгляд опытной женщины. И – спокойная улыбка. Неужели ей всего шастнадцать? На неё уже к тому моменту накопилось досье: остановлена на выходе из магазина с краденым шампунем, задержана с «ночными бабочками» на Тверской.

– У меня таких шампуней дома – завались, – небрежно объясняет мне Катерина. – Просто забыла заплатить, когда выходила. А на Тверской подружку увидела, остановились, а тут милиция…

Об отце:

– Ну был конфликт. Вы его меньше слушайте. Он давно уже не артист.

– Но он же вам отец.

– Да какой он отец! Тюремный надзиратель.

По отцовскому плану ей надлежало проявить музыкальные способности в раннем детстве. Но ежедневные занятия отвратили ее от пианино. Тогда отец купил ей виолончель. Два раза в неделю Катя таскала в музшколу тяжёлый инструмент, ненавидя его. Как-то на углу, расстегнув футляр, саданула виолончелью о фонарный столб. Дома сказала: переходила улицу и чуть не попала под автомобиль, выронив инструмент.

– А почему футляр цел? – цепко спросил отец.

…С того момента она стала учиться врать. Но отец чаще всего разоблачал её. Выходил из себя, по-актерски впадая в раж, преувеличенно жестикулируя. Даже бил под горячую руку с криком:

– Ты кем хочешь стать? Уборщицей? Торговкой? Да ты же в конце концов на панель выйдешь!

Катина мать, Нина Ивановна, вздыхала – воспитательные фантазии мужа казались ей чрезмерными, – но возразить не осмеливалась: он в доме был безраздельным властителем. Дочь с ним тоже не спорила. Но чем больше он ругал, например, шоу-бизнес и попсовую музыку, тем больше её тянуло из дома. Назло отцу на дискотеках знакомилась с парнями, чьё легкое отношение к жизни казалось ей единственно возможным способом существования.

Отец, узнав про дискотеку, впал в состояние, близкое к безумию.

– Это же музыка дикарей! – кричал он. – Там собирается одна шваль!..

Катя не выдержала:

– Там просто другие люди. Это же не значит, что они плохие.

– Они примитивные!

– Можно подумать, что ты сложный, – вырвалось у дочери, и отец ударил ее ладонью по губам:

– Это тебе за хамство.

Рассматривая в зеркало распухшие губы, она возненавидела отца, его нетерпимость ко всему, что было ему непонятным («Это же и есть фашизм!» – сказала мне), его эгоистическую уверенность в том, что дочь должна быть приложением к его артистической славе («Будто я ему декорация!..»). И, ненавидя отца, она уходила из-под его власти, подпадая под власть своих иллюзий.

Круг её приятелей ширился. Среди них появились молодые бизнесмены. Её с подружкой Леной стали зазывать в рестораны. В этих сорящих деньгами ухажёрах ей чудилось нечто рыцарское. Всё чаще её привозили домой за полночь, и отец, увидев однажды дочь с букетом роз, закричал:

– Ты ещё убедишься, что эти цветы тебе подарили скоты!

И она убедилась.

…Как-то за ресторанным столиком мужская половина их компании удвоилась. Подсевшие говорили комплименты, потом перебросились фразами, из которых следовало – кто-то кому-то задолжал. После чего все они погрузились в ожидавшие их «мерседес» и «ауди», поехали к кому-то смотреть по видаку «классную эротику». Катя так и не поняла, в каком районе Москвы оказалась – обратно её тоже отвезли на «мерседесе».

В промежутке была одна из лучших серий «Эммануэль» с её щемяще нежной мелодией, были тосты – «За наших красавиц!», после одного из которых Катя обнаружила, что её прежних приятелей и Лены в квартире нет. Но она поняла, что ею «отдают долг», только когда её бросили на диван.

Для неё это был первый опыт близости. Её насиловали – грубо, разнузданно, били по щекам, когда она пыталась сопротивляться. Никакой нежности, никакой эротики, никакого «киношного шарма», только боль и унижение – это всё, что она почувствовала. Потом её отвезли и, еле стоявшую на ногах, втолкнули в лифт её дома, предупредив: «Вздумаешь жаловаться – тебе не жить».

Она заперлась от родителей в ванной, плача, давясь рвотой.

Отец барабанил в дверь:

– Я тебя предупреждал!

…На следующий день она всё рассказала матери. Та была вне себя:

– Сейчас же пойдем в милицию!..

Дочь усмехнулась:

– Ты меня похоронить хочешь?..

Мать металась:

– А что отцу скажем?

Но Константин Семёнович не ждал объяснений – сказал как отрезал:

– Теперь ты сама такая, как те, с дискотеки.

С этого момента её отчуждение от родительской жизни стало открытым. Она не сразу сказала матери, что бросила школу. Не объясняла, откуда у неё деньги и где проводит ночи, когда появляется под утро. Нина Ивановна плакала втихомолку, боясь спросить дочь: видела, что та готова сорваться, накричать. А дочь тем временем проходила школу уличной жизни: продавала на Арбате иностранцам федоскинские шкатулки, пока не прогорела, задолжав работодателям крупную сумму. Её поставили «на счетчик», проценты росли, и однажды она откликнулась на предложение подошедшего к ней солидного мужчины «вместе поужинать», назвав почти всю сумму долга. И – получила её, поехав с ним в гостиницу. Ещё одно такое приглашение, и она расплатилась бы, но на следующий день её остановила невысокая, крепко сбитая женщина лет тридцати, с пунцовыми губами, больно схватила за локоть и, заведя в подъезд, ударила коленом в пах:

– За место нужно платить!

В тот же вечер Катерина, перед тем как сесть в автомобиль позвавшего её человека, попросила «аванс» и тут же передала его Пунцовой.

…Эта Пунцовая оказалась бригадиршей. В подчинении у неё было около десятка «ночных бабочек» – шестнадцати-восемнадцатилетних девчонок, приехавших из провинции, и несколько москвичек. Потом, попав в их группу, Катерина узнала: бригадирша снимала для приезжих двухкомнатную квартиру, обеспечивала охраной и транспортом. Очень удобно, особенно зимой. Девчонки греются в автомобилях, стоящих где-нибудь во дворе, а на Тверской Пунцовая ловит клиентов. Те, въезжая во двор, включают фары. Хлопают дверцы, «бабочки» выпархивают, выстраиваются в шеренгу против света, распахнув шубки. Клиенты смотрят, не вылезая из машины, отсчитывают Пунцовой купюры, указывая: