Печальные тропики - Клод Леви-Стросс

Заброшенные земли, огромные, как провинции, когда-то и на короткое время понадобились человеку, потом он бросил их и отправился в другое место, оставив после себя рельеф, истерзанный следами его вторжения. И на полях этих сражений, где в течение нескольких десятков лет он противостоял неведомой земле, медленно возрождается однообразная растительность, в беспорядке тем более обманчивом, что под видом мнимой девственности хранит память о прошлых битвах и готовится к новым.

Насмешливый ум определил Америку как страну, которая прошла путь от варварства до упадка, так и не познав цивилизации. Эта формула в большей степени применима к городам Нового Света: они идут от расцвета к вырождению, минуя древность. Одна бразильская студентка, совершив свое первое путешествие во Францию, пришла ко мне в слезах: Париж с его чернеющими зданиями показался ей грязным. Белизна и чистота были для нее единственными критериями оценки города. Но эти каникулы вне времени, к которым призывает монументальный стиль, эта жизнь вне возраста, которая характеризует самые красивые города – места созерцания и размышления, а не просто жизни и деятельности горожан, – американским городам никогда не достичь этого. В городах Нового Света, будь то Нью-Йорк, Чикаго или Сан-Паулу, с которым его часто сравнивали, меня поражает не отсутствие признаков времени: это отсутствие заложено в их природе. В отличие от раздраженных европейских туристов, которые не могут добавить к своей коллекции трофеев еще один собор XIII века, я рад тому, что приспосабливаюсь к системе, лишенной временной оси, чтобы изучить иную форму цивилизации. Но и тут я заблуждаюсь: поскольку это новые города, и в этой новизне они находят форму своего существования и оправдание, я не держу на них зла. Для европейских городов ход веков предполагает повышение жизненного и культурного уровня; для американских – бег времени ведет к упадку. Мало того, что возведены они не так давно – они созданы, чтобы обновляться с той же скоростью, с какой построены, то есть наспех. В момент своего появления новые кварталы мало напоминают части города: слишком они яркие, слишком молодые, слишком беспечные. Это скорее ярмарка или международная выставка, сооруженная на несколько месяцев, по истечении которых праздник закончится и эти огромные безделушки потускнеют: фасады облупятся, дождь и копоть избороздят их морщинами, казавшиеся современными формы устареют, первоначальная планировка будет снесена и исчезнет под обломками из-за вечного стремления к новизне. Это не новые города в противоположность древним, а города с очень коротким циклом развития по сравнению с городами, чей цикл значительно длиннее. Некоторые города Европы спокойно угасают в ожидании смертного часа; города Нового Света лихорадочно живут, пораженные хроническим недугом; их вечная молодость не является показателем здоровья.

В Нью-Йорке или Чикаго в 1941 году, или в Сан-Паулу в 1935-м, меня поразила вовсе не новизна, а преждевременное появление признаков старения. Неудивительно, что время на протяжении десяти веков оставляло без внимания эти города. Ябыл вынужден констатировать, что многим из городских кварталов было уже пятьдесят лет; они без стыда выставляли напоказ следы увядания, хотя единственным, что могло их украсить, была бы молодость, такая же скоротечная, как и у живых существ. Металлолом, трамваи, красные как пожарные машины, барные стойки из красного дерева с перилами из полированной латуни; кирпичные склады в пустынных безлюдных проулках, по которым гоняет мусор одинокий ветер; простенькие приходские церкви у подножия величественных как соборы контор и бирж; лабиринты зданий, окрашенных в зеленый цвет, нависающие над скрещенными безднами траншей, разводными мостами и пешеходными мостками. Город, беспрестанно растущий в высоту нагромождением своих собственных обломков, держащих на себе новые постройки: Чикаго, символ Америки, не удивительно, что в тебе Новый Свет бережно хранит память о годах 1880-х. Единственная древность, на которую можно претендовать в постоянной жажде обновления, – это скромный разрыв в полвека, слишком короткий, чтобы судить о наших тысячелетних обществах, но который дает Новому Свету, не думающему о времени, скромный шанс умилиться этой преходящей молодостью.

В 1935 году жители Сан-Паулу хвастались, что в их городе строится в среднем дом за час. Речь тогда шла о виллах; и меня уверяют, что темп остался тем же, но уже для зданий. Город расширяется с такой скоростью, что невозможно раздобыть план: каждую неделю потребуется его новое издание. Кажется даже, что отправляясь на такси на встречу, назначенную несколькими неделями раньше, рискуешь промахнуться во времени. В таком случае попытка восстановить события двадцатилетней давности напоминает созерцание поблекшей фотографии. По крайней мере, она представляет документальный интерес; я пополняю остатками своей памяти городские архивы.

Сан-Паулу описывали как некрасивый город. Центральные здания были помпезными и несовременными; вычурное убожество их украшений подчеркивалось бедностью оформления крыши и стен: статуи и гирлянды были сделаны не из камня, а из гипса, подкрашенного охрой для имитации патины. В общем, город демонстрировал неоправданно яркие оттенки, которые присущи безвкусным постройкам, и архитектор прибегал к клеевой краске скорее чтобы защитить, чем скрыть их основу.

В каменных строениях 1890-х годов нелепость стиля частично оправдана тяжеловесностью и плотностью материала: создается хоть какое-то ощущение гармонии. Тогда как здесь эти массивные выпуклости выглядят, как проказа. На фоне фальшивых тонов тени кажутся чернее; узкие улицы не позволяют слишком тонкому слою воздуха «создать атмосферу», и в результате возникает ощущение нереальности, как будто это не настоящий город, а фальшивые фасады, поспешно сооруженные для нужд киносъемки или театрального представления.

И тем не менее я никогда не считал Сан-Паулу некрасивым: он был диким, как и все американские города, за исключением Вашингтона, округ Колумбия, который не казался ни диким, ни домашним, а скорее запертым и умирающим от скуки в звездообразной клетке авеню, в которую его заключил Ланфан. Сан-Паулу же оставался в то время непокоренным. Возникший на холме, который по форме напоминал шпору, острием направленную к северу, в окружении двух рек, Аньянгабажу и Тамандуатежу, которые ниже впадают в Риу-Тиета, приток Параны, город служил целям «покорения индейцев»: миссионерский центр, вокруг которого португальские иезуиты, начиная с XVI века, старались сплотить дикарей и приобщить их к добродетелям цивилизации.

На склоне, спускающемся к Тамандуатежу, у подножия которого располагались рабочие кварталы Броз и Пенье, еще в 1935 году существовали несколько провинциальных улочек и largos: квадратных, заросших травой площадей, окруженных невысокими домами с черепичной крышей и маленькими зарешеченными окнами, крашенными известью, и со строгой приходской церковью, украшенной только двойной декоративной аркой, разрезающей барочный фронтон в верхней части фасада. Далеко на севере Тиете простирала свои серебристые излучины в varzeas – заболоченные луга, понемногу переходящие в поселки, окруженные беспорядочной вереницей предместий и земельных участков. Сразу позади находился деловой центр, верный стилю и устремлениям Всемирной выставки 1889 года: Praca da Sé, Соборная площадь, застрявшая на полпути между строительством и разрушением. Потом знаменитый Треугольник, которым Сан-Паулу также гордился, как Чикаго своим Лупом: торговая зона, образованная пересечением улиц Дирейта, Сан-Бенту и Пятнадцатого ноября, заполненных вывесками, где теснилось огромное количество торговцев и служащих, демонстрирующих своим видом приверженность европейским или североамериканским ценностям и гордость за высоту в восемьсот метров над уровнем моря, которая избавляла их от расслабленности тропиков.