Зеркальный лабиринт - Софья Ролдугина

– Вы же теперь свободны, – пробормотал водитель с нотками печали в голосе. – Почему до сих пор живете здесь?

Я пожала плечами. Это было очевидно:

– Кому-то же надо оставаться мамой. Сложно быть ребенком в мире, где человеческая жизнь ничего не стоит.

…Водитель иногда приходит в гости, и мои дефектные братья и сестры называют его дедушкой.

Дедушка любит приносить с собой подарки, а дети рассказывают ему миллион историй. Он любит нашу большую семью – искренне любит, несмотря на то, что каждый раз перебирает имена детей, проверяя, не отправила ли я кого-нибудь к мастеру по лицензированию.

Я знаю, что когда-нибудь водитель попросит меня рассказать историю о маме. О том, как же она умерла по-настоящему.

Думаю, я объясню ему, что это был вовсе не несчастный случай. Просто однажды она спускалась с лестницы – обнаженная и вспотевшая – и потрепала меня по голове. В тот момент я поняла, что в маме больше не осталось ничего человеческого. Что если я сейчас же не сделаю что-нибудь, то мастер по лицензированию, облизнувшись, возьмет меня за руку и увезет на своем совсем не красивом автомобиле.

Мастер, кстати, больше не приезжает в наш дом, а на крышку гроба мамы я бросила не клочок земли, а сгоревший «бегунок». На память.

Подробностей водитель никогда не узнает. Да ему и не нужно. Главное, кажется, он поймет суть. Дело не в престиже и не в сумасшествии.

А в человечности.

Сизая капелака висела над полем низко, едва не касаясь переполненным брюшком распаханной земли.

– Дядьку Татай, зимбанёт?

Сдвинув кверху кожу на лбу, дядьку напряг третий глаз и важно изрёк:

– Таки думаю, что зимбанёт.

Галипан заулыбался, подхватил ведро и, высоко вскидывая копытца над рыхлой землёй, помчался наперерез капелаке: на такие вещи у дядьки глаз был намётан. И сейчас всё вышло, как нельзя лучше. Едва успел Галипан добежать до края поля, как сизое брюшко дрогнуло, побелело – и длинной очередью отстрелило в пашню двойную порцию зимбаней. Блаженно пыхая трубкой, Татай наблюдал, как племянник ловко выбирает их из земли, а затем бежит обратно к крыльцу – теми же длинными, грациозными прыжками, несмотря на тяжкую ношу.

«Далеко мальчик пойдёт».

– Дядьку, глянь! – Галипан с размаху выпрыгнул на террасу и плюхнул на стол ведро. – На зубы мамке хочу отдать. Как думаешь, сгодятся?

Татай завернул рукав и поглубже запустил шестерню в ведро. Зимбани были мелкие, как речной перл, такие же вытянутые, твёрдые и белые.

– Таки вполне сгодятся, – вынес он вердикт. – Врастут, как родные… Однако, времечко поджимает. После гонки разберёмся.

Галипан присмотрелся к линии горизонта и охнул: солнце миновало горный хребет и бодро карабкалось по небосклону.

Дядьку Татай завёл древнюю тарахтелку и влез в головную часть. Галипан пристроился в хвосте, зажимая ведро между коленями, чтоб не растерять драгоценную добычу. Когда тарахтелка получила инъекцию стимулятора и взмыла в небо, он зажмурился по привычке, но затем пересилил себя и вытянул шею к мембране.

Земля проплывала внизу – прекрасная, как невеста. Пашня дышала паром, словно предчувствуя дневную жару. За кромкой поля, там, где угодья переходили в подножье гор, капелака вгрызалась в камни, медленно, но верно уходя всё глубже. Галипан инстинктивно огладил блестящий бок ведра и заулыбался, представляя мамку с зубами.

Тем временем тарахтелка перестала набирать высоту и выпростала вторые крылья, чтобы перейти в бреющий полёт. А через каких-то четверть часа вдали показался посадочный гриб со множеством других тарахтелок, ползунов, грызей, и Татай уверенно повёл её на снижение.

– Глядь-ка, дядьку, там не доктор Шапут?

– Да быть того не может, – нахмурился он. – Ему уж лет под двести. Манипуляторы не гнутся, куда ему за лопатой гоняться… – Тут дядька сдвинул мембрану, высунул голову наружу и присвистнул: – Эге-ге! Таки впрямь Шапут. Я-то думаю, чей такой синий грызь, уж больно знаком.

Доктор тоже увидал его издали и принялся размахивать всеми конечностями, кроме трёх опорных, чтоб разогнать толпу в стороны и расчистить место для посадки. Татай благодарно просигналил розовой пыльцой и завёл тарахтелку на посадку. Вышло совсем мягко – ни один зимбань в ведре не звякнул.

– Здоров будь, старина! Таки выбрался на солнцепёк нынче? – шагнул с подножки дядьку и позволил себя облапить. Манипуляторы у Шапута двигались еле-еле и то и дело опадали безжизненно, как обезвоженные ростки, а кожа сморщилась. Но взгляд оставался таким же лукавым, как и пятьдесят, как и сто лет назад.

– И тебе не хворать, – трубно прогудел Шапут и ухмыльнулся: – Я бы и рад в теньке день коротать, да жизнь не велит. Старший на ярмарку укатил, у младшего свадьба… Не девиц же наших посылать сюда, право слово. А никого не пришлём от семьи – сам знаешь, что будет.

– Таки твоих девиц – хоть на войну, хоть на танцы, – отшутился Татай и оглянулся по сторонам – тихонько, чтоб никто не заметил. Третий глаз то мелькал в складке на лбу, то опять скрывался. – Народец всё тот же?

Ответить Шапут не успел.

Посадочный гриб задрожал, как в лихорадке, потеплел – и выбросил в самом центре два длинных уса с ретрансляторами на концах. Толпа хлынула в центр, унося и обмякшего Шапута, и Галипана, так и не рискнувшего отпустить драгоценное ведро, и даже дядьку Татая – только успевай уклоняться да смотри в оба, чтобы не отдавить чьи-нибудь ноги или манипуляторы, не порезаться о жвалы, не попасть под копыта или не зацепиться гребнем за хвост. А ретрансляторы уже начали вещать бесцветным андрогинным голосом:

– Братья и сёстры! В этот славный девяносто девятый день пятьсот седьмого цикла от Точки Изменения снова будет дарована вам величайшая милость Большого Че. Тот, кто первый отыщет Золотую лопату, получит особую привилегию на весь текущий цикл и первые сто дней следующего…

В толпе Татай выхватил необычно бледное и простоватое лицо с глазами проникновенной синевы, но тут же потерял его за радужным всполохом чьей-то мембраны.

– Таки есть новенькие или нет? – толкнул он в бок Шапута.

– Да вроде была парочка, – сознался тот с неохотой, пожимая верхними плечами. И сощурился насмешливо: – А ты, погляжу, хочешь старый трюк провернуть?

– Отчего нет, – ухмыльнулся дядька в бороду.

И в тот самый момент кто-то на другом конце площадки заверещал тоненьким голоском:

– Вижу лопату! Лопату вижу, братцы!

Гриб ахнул в едином порыве, напыжился, встопорщился – и вся разномастная толпа, щёлкая жвалами, хлеща манипуляторами, разбухая и колыхаясь, как тесто в кадушке, выперла с площадки пологой волной и хлынула на стоянку. Затрещали тарахтелки, срываясь в низкий полёт; два грызя, прыгнув одновременно, сцепились лапами и рухнули на неповоротливый бирюзовый ползун.