Хорея - Марина Игоревна Кочан

были закрыты, маленькие туго сжавшие свои створки ракушки на дне. Совместное молчание — вот что нас объединяло. Мы ничего не успели обсудить.

Среди наших старых пластинок я нашла Deep Purple — «Дом голубого света». Альбом восемьдесят седьмого года, записанный за два года до моего рождения. На конверте старая потрескавшаяся приоткрытая дверь в дом, за которой клубится дымный голубой свет, словно вход в другой мир. Я поставила Bad Attitude.

Take a look at these dirty hands.

Take a look at this face, these blazing eyes.

Do you see me as a broken man? Oh yeah,

Tell me are you really that blind?[1]

— Помнишь, — спрашивает папа, — бабушка обвинила меня в краже денег из ее шкафа? Они были завернуты в ее белый кружевной платок. Она прятала их между наглаженными простынями. Ты поверила ей тогда, кричала, что я должен их вернуть, зачем я их взял. Потом она нашла деньги на том же месте. Ты ничего не сказала мне после.

You got yourself a load of trouble now,

You got yourself a bad deal.

You say I've got a bad attitude,

Well, how do you think I feel?[2]

— Я не знаю, что ты чувствуешь, пап, в этом вся проблема. Скажи, тебе было больно? Тебе было страшно? Ты боялся умереть? Знал ли ты, что мы уже больше не увидимся? Почему ты все время молчал? Почему ты меня ни о чем не спрашивал?

You got me locked in a paper cage.

You think I'm chained up but I'm just tied down.

Step aside, get it out of my way,

I won't hurt you, I had enough being pushed around, oh yeah…[3]

— Ты никогда не хотел сделать мне больно, папа. Ты словно боялся прикоснуться ко мне. У тебя были мягкие большие ладони. Ты мог швыряться вещами в сестру, но мне ни разу не сказал плохого слова. Все, на что ты был способен, — это махнуть рукой в мою сторону. Однажды ты все же задел меня, пытаясь добраться через мое худое тело до матери, отодвинул меня, как ветку в лесу, но не рассчитал силы. Я отшатнулась. В твоих глазах я увидела испуг. «Извини, Мариш, извини», — начал торопливо говорить ты, протягивая ко мне руку. Я стояла перед тобой нагая. Потому что лежала в ванне, когда услышала мамин крик. Схватила свой халат с собачками, перед тем как выбежать, но так и не надела его — он просто висел на плече.

Ты следил за моей осанкой, просил меня ходить с перекладиной от турника за спиной, заводя локти назад. И пока я так ходила, моя спина и правда была ровнее. Ты переставлял лампу на моем рабочем столе, чтобы она всегда светила с правильной стороны, когда я делаю уроки. Ведь я же левша. Но у меня никак не получается просто любить тебя, папа. Как мне любить тебя, скажи? Мои воспоминания — осколки. Они не могут сложиться в целое. Но я кладу их рядом друг с другом, и мне кажется, что мы с тобой были важны друг для друга.

Тебе очень досталось за эти восемнадцать лет. Ты видел то, чего нет. Наверное, это было страшно. Но ты сам запер себя в этой гостиной, папа. И когда я еще пыталась с тобой говорить о твоей болезни, ты уже молчал.

В тот новогодний приезд я выношу на помойкутвой черный кейс. С этим чемоданчиком на кодовом замке ты ходил на работу, а потом хранил в нем ненужные документы, а потом он опустел. Краснобархатный внутри и чуть блестящий снаружи, этот чемоданчик — словно маленький гроб. Я выбрасываю пустой гроб, как будто еще раз хороню кого-то.

Я хочу найти твою вещь, которая будет теперь со мной. И беру кожаную коричневую обложку для паспорта и крошечную фотографию на документы, которую можно положить в кошелек. Традиция носить фото в кошельке чем-то схожа с тем, чтобы хранить фотографии ушедших на войну и надеяться, что они вернутся.

Летом после смерти бабушки мама вынесла все вещи из гостиной к ней в комнату, превратив помещение в склад. Она наняла бригаду рабочих и сделала ремонт. Натяжные потолки, ламинат и новые обои — теперь гостиная была самой чистой и ухоженной, свободной. Все старое из нее было убрано, а новое еще не появилось. Я приехала на каникулы, сестра пришла в гости вместе с моими племянницами. Мы занесли в гостиную наш старый проигрыватель и водрузили его на журнальный стол, единственный предмет мебели из прошлого. Большое пустое пространство словно приглашало нас всех на танец. И я поставила Rolling Stones.

Под песню Paint It Black я побежала вдоль стен, описывая круг. Потом я схватила зеленый пластмассовый обруч, прислоненный к стене, и надела на себя. Я подбежала к маме, накинула на нее обруч, и мы побежали вместе.

— Это наша машина, — сказала я, задыхаясь от смеха и быстрого бега.

I see a line of cars and they're all painted black

With flowers and my love both never to come back.

I see people turn their heads and quickly look away

Like a new born baby it just happens evеry day[4].

Роллинги ввели нас в абсолютный экстаз. Мама, словно давя на ламинате «два окурка вместе», танцевала твист. С ней можно славно повеселиться, когда она в настроении. Это был наш танец-обновление.

No more will my green sea go turn a deeper blue

I could not foresee this thing happening to you.

If I look hard enough into the settin' sun

My love will laugh with me before the mornin' comes[5].

У песни, под которую мы так весело отплясывали, оказался горький смысл. Но в ней была энергия, и нам незачем было вслушиваться в слова. Мы отгородились от мрака, от плохих мыслей, от чувства вины. Мы отгородились от прошлого, потому что в настоящем оставались только мы.

Я еще не знала, что позже захочу прожить горе. Что мне придется снова и снова возвращаться к тем дням. Искать причины. Искать дороги, на которые можно было