История одного замужества - Валерия Вербинина

Однако Игнатов пропустил мимо ушей этот намек на то, что не худо бы ему держать себя скромнее, не то Чаев так его пропечатает в своей газете, что Ивану Ивановичу мало не покажется. Для начала следователь решил прояснить один весьма интересующий его вопрос:

– Скажите, Матвей Ильич, почему вы придумали Евгении Викторовне именно такую смерть, какую описали вчера?

– Почему – что? – нервно переспросил Ергольский.

– Почему вы описали именно эти обстоятельства? Я имею в виду, гостиная… револьвер с перламутровой рукояткой… труп в кресле – ведь откуда-то это должно было взяться?

Сейчас начнется, невесело помыслил Чаев. Он отлично знал, что его друг терпеть не может рассуждать о том, откуда берутся его сюжеты.

– Она попросила, чтобы ее не душили, – мрачно промолвил писатель. По правде говоря, он ощущал себя сейчас крайне скверно – как будто самый мерзкий персонаж из его книг, которого он считал лишь творением своей фантазии, вылез из печатного листа, глумливо ухмыльнулся и сунул кукиш прямо ему под нос. – Понимаете, ведь этот разговор возник случайно… Все воспринимали его как шутку!

– Все, кроме одного человека, – мягко поправил Игнатов. – Боюсь, он-то как раз воспринял ваши слова очень серьезно… Однако я не услышал ответа на мой вопрос.

– Простите?

– Если Евгению Викторовну не должны были задушить, почему вы не придумали… не знаю… что ее зарезали кинжалом? Кинжалом с рукояткой, инкрустированной рубинами, например. Или что она утонула в озере?

– Не знаю. Не знаю! – с раздражением повторил писатель. – Понимаете, это был экспромт… Может быть, я подумал что-то вроде того, что такая театральная обстановка придется ей по душе. То есть я не думал, так сказать, осознанно… И я совсем не хотел ее обидеть, потому что некоторые люди обижаются, если сказать, что кто-то хочет их смерти, пусть даже в виде шутки. Например, Клавдия Петровна на меня обиделась, я знаю…

– Когда Евгения Викторовна стала спрашивать, почему ее убили, ее муж еще так странно на тебя посмотрел… – подала голос Антонина Григорьевна.

– Что? – Ергольский резко повернулся в сторону жены. – Ах да… Я чуть было не сделал глупость, не сказал, что все случилось… случится из-за ревности… Пришлось прибегнуть к театральным интригам, чтобы объяснить убийство, хотя этот мотив, прямо скажем, не так уж и интересен…

– То есть изначально вы хотели предложить версию, в которой госпожу Панову убивает кто? Муж или любовник? – допытывался следователь.

– Нет, все совсем не так прямолинейно. – Ергольский поморщился. – Подозревать должны были их обоих, потому что только у них есть мотив. В конечном итоге выяснится, что было третье лицо, которое питало тайную страсть к госпоже Пановой.

– И кого вы собирались назначить на роль этого лица?

– Никого. Я не успел дойти до этого места… мне пришлось предложить совсем другую версию. И Евгения Викторовна загорелась этой идеей…

– Вот как?

– Да, она спросила, не хочу ли я написать пьесу на этот сюжет… Но я не пишу пьес.

Игнатов кивнул, словно такое положение вещей его вполне устраивало, и задал следующий вопрос – о том, кто мог слышать рассуждения Матвея Ильича по поводу убийства.

– Все, кто находился в гостиной.

– И больше никого?

– Не думаю, чтобы… Кто еще мог там быть? Слуги? Но у наших слуг нет привычки подслушивать под дверями…

– Может быть, кто-нибудь был в саду?

– Понятия не имею. Я смотрел только на своих слушателей. Понимаете, только по лицам людей можно понять, интересует их история, которую ты рассказываешь, или нет…

Журналист вздохнул.

– Очень жаль, что ваша прислуга не имеет привычки подслушивать и что в саду не было посторонних, – многозначительно уронил он. – Потому что это означает, что все мы находимся под подозрением.

– Георгий Антонович, вы шутите? – вырвалось у Антонины Григорьевны.

– Боюсь, что господин Чаев верно изложил суть проблемы, – заметил следователь. – Потому что воплотить фантазию Матвея Ильича в жизнь мог только тот, кто ее слышал.

– В этом месте твоих романов все обычно разражаются возмущенными восклицаниями, – вставил журналист, обращаясь к другу. – А заодно, как правило, выясняется, что ни у одного из подозреваемых нет алиби. Когда, кстати, произошло убийство?

– Судя по всему, между полуднем и двумя часами с четвертью. Вскрытие еще не делали.

Услышав слово «вскрытие», Антонина Григорьевна содрогнулась.

– С утра мы с Матвеем Ильичом отправились на охоту, – объявил Чаев, насмешливо косясь на следователя. – Вернулись, когда стало совсем припекать, после двенадцати.

– В половине первого, – вставила Антонина Григорьевна. – Я смотрела на часы.

– Чем вы занимались потом? – спросил Игнатов.

– Потом? Потом… погодите-ка… Мы перекусили на скорую руку, а потом я был у себя, читал газеты.

– Один?

– К вашему сведению, милостивый государь, я еще не разучился читать, – парировал журналист. – Да, я был один.

– А вы, Матвей Ильич?

– Я правил роман.

– Тоже один? Никто при этом не присутствовал?

– Разумеется, нет! Что за вопрос!

– Матвей Ильич не может работать, когда в комнате находится кто-то еще, – пришла ему на выручку жена.

– Боюсь, Антонина Григорьевна, вам тоже придется отчитаться, где вы были и что замышляли, – повернулся к ней Чаев. – Лучше всего, конечно, если вы все время находились у кого-то на виду.

– Но этого не было! – вырвалось у Антонины Григорьевны. – Я хочу сказать, я, конечно, отдавала указания слугам, ходила по дому, потом разбирала цветы, но… но ведь были моменты, когда я оставалась одна… В конце концов, это был самый обычный день!

– Боюсь, что нет, – отозвался журналист. – Для этих каналий, моих коллег, день, о котором вы говорите, станет днем, когда закатилось солнце русской сцены. Муза трагедии – как бишь ее, забыл – оделась в траур, завсегдатаи театров скорбят и прочая бойкая чепуха, за написание которой платят по пятаку за строчку.

– Разве Панова играла в трагедиях? – вяло спросил писатель. – Я, помнится, видел ее только один раз – в водевиле.

– Собственно говоря, она сносно смотрелась только в водевилях и комедиях, – хмыкнул его собеседник. – Но у нее не было чувства меры, и ее постоянно заносило в серьезную драматургию, в трагедии. Хотя и Шекспир, и наш Островский прекрасно бы без нее обошлись…

И тут кроткая обычно Антонина Григорьевна не выдержала.

– Как вы можете, Георгий Антонович, как вы можете? – почти закричала она на опешившего журналиста. – Евгения Викторовна ведь не только актриса была – она человек, женщина, мать, в конце концов! И ее убили! А вы сидите тут, зубоскалите, как будто произошло что-то невероятно смешное…