Нарцисс и Златоуст - Герман Гессе

Он не уставал учиться у женщин. Правда, его больше тянуло к девушкам, совсем юным, еще не знавшим мужчин и наивным, в них он страстно влюблялся; но девушки, кем-то любимые, робкие, оберегаемые, чаще всего были недосягаемы. Но и у женщин он учился с удовольствием. Каждая что-то оставляла ему, жест, манеру целоваться, особенную игру, особенный способ отдаваться или сопротивляться. Златоуст все примечал, он был ненасытен и податлив, как дитя, он был открыт для любого соблазна. Только поэтому он сам был так соблазнителен. Одной его красоты было бы недостаточно, чтобы так легко привлекать женщин; их влекла к нему его детская непосредственность, его искренность, его неискушенная, пытливая чувственность, его абсолютная готовность ко всему, чего бы ни пожелала женщина. Сам того не зная, он с каждой женщиной был таким, каким ей хотелось и мечталось, нежным и предупредительным с одной; стремительным и ухватистым с другой, порой неискушенным, как впервые посвящаемый в таинства любви мальчик, порой искусным и умелым. Он был готов к игре и к борьбе, к вздохам и к смеху, к стыдливости и к бесстыдству; женщине он давал только то, к чему она стремилась, что хотела выманить из него. Именно это и чувствовали в нем женщины, знавшие толк в любви, именно это и делало его их любимцем.

А он учился. За короткое время он не только усвоил многие способы и тайны любви и вобрал в себя опыт своих возлюбленных. Он научился также видеть, чувствовать, осязать и обонять женщин во всем их разнообразии; он различал на слух все оттенки голоса и у иных женщин уже по одному его звучанию безошибочно угадывал характер и силу их любви; он с неослабевающим восхищением наблюдал за бесконечным разнообразием посадки головы на шее, за обрамлением лба волосами, за изгибом коленной чашечки. Он учился в темноте, с закрытыми глазами, одними только нежно ищущими пальцами различать женщин по их волосам, по коже и пушку на ней. Он давно уже начал замечать, что, вероятно, в том и заключается смысл его странствий, его влечения от одной женщины к другой, чтобы как можно тоньше, всестороннее и глубже постичь эту способность познания и различения и научиться пользоваться ею. Быть может, в этом и заключалось его предназначение: в совершенстве изучить женщин и любовь в тысячах ее видов и в тысячах вариантов, как некоторые музыканты овладевают игрой не на одном инструменте, а на трех, четырех, на многих. Правда, он не знал, зачем это нужно и к чему приведет; он только чувствовал, что идет верной дорогой. Да, у него были способности к латыни, к логике, но не такие необычные, удивительные и редкостные, как к любви, к любовной игре с женщинами, здесь он учился без устали и ничего не забывал, здесь его опыт накапливался и упорядочивался как бы сам собой.

Однажды, пространствовав уже год или два, Златоуст забрел в имение состоятельного рыцаря, отца двух прекрасных, юных дочерей. Стояла ранняя осень, по опыту прошлой осени и зимы он знал, что ночи скоро станут прохладными, и с тревогой думал о наступающих месяцах: странствовать зимой было нелегко. Он попросил поесть и спросил, можно ли переночевать. Его учтиво приняли, а когда рыцарь узнал, что странник — человек ученый и знает греческий, то предложил ему перейти от стола прислуги к своему столу и обращался с ним почти как с родным. Обе дочери сидели потупив глаза, старшей было восемнадцать, младшей едва исполнилось шестнадцать, их звали Лидия и Юлия.

На другой день он хотел идти дальше. У него не было никакой надежды на то, чтобы завоевать расположение одной из этих прекрасных белокурых девушек, а других женщин, ради которых стоило бы остаться, там не было. Но после завтрака рыцарь отозвал его в сторонку и повел в комнату, предназначенную для особых целей. Старик скромно поведал юноше о своей любви к науке и книгам, показал ему небольшой ларец, полный собранных им рукописей, показал специально сделанную конторку и запас отменной бумаги и пергамента. Как позже узнал Златоуст, этот благочестивый рыцарь в молодости учился, но потом целиком отдался воинской и светской жизни, пока во время тяжкой болезни божественное предостережение не побудило его отправиться в паломничество, чтобы раскаяться в грехах молодости. Он дошел до Рима и даже до Константинополя, возвратившись, нашел отца умершим, адом опустевшим, поселился в нем, женился, потерял жену, воспитал двух дочерей и вот теперь, на пороге старости, взялся за составление отчета о совершенном некогда паломничестве. Он написал уже несколько глав, но, как он признался юноше, его латынь оставляла желать лучшего и не давала ему развернуться. Он предложил Златоусту новую одежду и кров, если тот исправит и перепишет начисто уже написанное и поможет в продолжении задуманного.

Была осень, Златоуст знал, что это означает для бродяги. Новая одежда тоже была очень кстати. Но более всего юноше пришлась по душе возможность еще долгое время жить под одной крышей с прекрасными сестрами. Не раздумывая, он согласился. Спустя несколько дней ключнице пришлось открыть ларь, где хранилось прекрасное коричневое сукно, из которого Златоусту должны были сшить костюм и шапку. Рыцарь, правда, подумывал о платье из черного сукна, похожем на магистрское, но гость об этом и слышать не хотел, сумел отговорить его, и, таким образом, получился прекрасный наряд, наполовину пажеский, наполовину охотничий, который был ему очень к лицу.

С латынью тоже получилось неплохо. Они вместе прошлись по уже написанному, Златоуст не только исправил многочисленные неточности и неправильно употребленные слова, но и переделал там и сям короткие неуклюжие фразы рыцаря в прекрасные латинские периоды с солидными конструкциями и правильным consecutio tamporum[3]. Рыцарь остался весьма доволен, он не скупился на похвалы. Ежедневно они проводили за этой работой не менее двух часов.

В замке — это был скорее наспех укрепленный просторный крестьянский двор — Златоусту не приходилось скучать. Он выезжал со всеми на охоту и научился у егеря Хинриха стрелять из арбалета, подружился с собаками и ездил верхом сколько хотел. Его редко видели одного; он беседовал то с собакой, то с лошадью, то с Хинрихом, то с ключницей Леей, толстой старухой с мужским голосом, любившей шутку и смех, то со щенком, то с пастухом. С женой мельника, жившей неподалеку, он мог бы легко завести интрижку, но удержался и разыгрывал из себя неискушенного юнца.

От обеих дочерей рыцаря он был в полном восторге. Младшая была красивее, но такая чопорная, что почти не разговаривала со Златоустом. К обеим он относился с величайшим уважением и учтивостью, но они воспринимали его присутствие как беспрестанное ухаживание. Младшая, застенчивая до упрямства, совершенно замкнулась в себе. Старшая, Лидия, избрала по отношению к нему особый тон, обращалась с ним как с чудаковатым ученым — полупочтительно, полунасмешливо, — задавала ему массу вопросов, расспрашивала о жизни в монастыре, но всякий раз возвращалась к немного ироничной, по-дамски высокомерной манере разговаривать. Он ни в чем им не перечил, обращался с Лидией как с дамой, а с Юлией как с маленькой монашкой, и, если ему удавалось дольше обычного разговором удержать девушек после ужина за столом или если во дворе или в саду Лидия заговаривала с ним и поддразнивала его, он бывал доволен и чувствовал, что дело идет на лад.