Капитан госбезопасности. Линия Маннергейма - Александр Логачев

Но Шелленберг не забыл университетского приятеля. Наоборот, стал подтягивать к себе, давать поручения, с помощью которых Дитрих смог бы продвинуться по служебной лестнице. Например, в апреле тридцать восьмого Шелленберг сопровождал Гитлера во время его поездки в Рим. Вальтер включил в охрану фюрера, а, значит, в число особо доверенных и проверенных лиц, и Дитриха Заммера.

Цель этого патронажа стала ясна довольно скоро. Шелленбергу были нужны свои, верные люди, которые готовы выполнить любое его поручение, в том числе и сугубо личное, не имеющее ничего общего с интересами рейха. Впрочем, каждый из влиятельных в рейхе лиц старался завести собственную гвардию. Дитрих ничего не имел против и готов был не вникать в конечные цели заданий, что давал ему Вальтер. Одно из которых ему предстояло получить сегодня.

Наконец Вальтер насытился, отодвинул тарелку, оборвал пустую болтовню и приступил к главному.

Главное заняло минут пятнадцать. Пятнадцать минут монолога Шелленберга, не перебиваемого вопросами и удивленными восклицаниями. Да и нельзя сказать, что Дитрих был ошарашен, поражен или удивлен. Он знал, что идеи Вальтера всегда содержат в себе сумасшедшинку. Некоторые граничат с безумием. (Или так только кажется немецкому мышлению, привыкшему к уставам и уложениям, режиму и порядку во всем).

А в этой сумасшедшинке, надо думать, и сидит удача, которая Вальтеру пока не изменяет.

Вальтер замолчал, взял со стола бокал на длинной, витой ножке, откинулся на спинку стула из темного дерева. Он показывал, что ждет вопросов.

— Рейхсфюрер и Кальтербруннер не будут поставлены в известность? — Дитрих и так это понял, но ему нужно было услышать объяснение Вальтера.

— Мой дорогой Дитрих, я вам искренне завидую, — Шелленберг сжал верх бокала ладонями и слегка встряхнул, заставив янтарную жидкость закружиться по хрустальным стенкам. — Вы так далеки от закулисных интриг, живете простой и ясной жизнью. Увы, я себе уже не могу позволить подобную роскошь. Вам, Дитрих, кажется, что на таком верху должны царить единомыслие и сплоченность, но, поверьте мне, это совсем не так. Да, да, как ни горько, но и в высших кругах рейха каждый норовит подставить подножку другому и выскочить вперед. Приди я к кому-нибудь из упомянутых вами лиц и изложи свой план, мне сначала заметили бы, что я занимаюсь не своим делом. И это правда, мне нечего было бы возразить. Потом мне указали бы на то, сколько текущих дел требуют моей полной отдачи, и предложили бы не распыляться, а на десерт подбросили бы еще парочку заданий, чтобы не оставалось времени на досужее фантазирование. Разве что отметили бы мое рвение как таковое скупой похвалой. А на следующий день, все хорошо обдумав, ну, скажем, рейхсфюрер пришел бы к Гитлеру и изложил бы мой план как свой. Может, мое имя и проскочило бы в скобках как человека, наведшего рейхсфюрера на идею, но в скобках бы и осталось. И непосредственным исполнителем акции стал бы кто-то другой, но не вы, мой дорогой Дитрих.

Шелленберг вернул бокал на стол, сцепил руки в замок, положил их на темно-зеленую скатерть.

— Я бы мог обратиться напрямую к Гитлеру, обойдя непосредственных начальников. И фюрер, я уверен, мой план бы утвердил, но я бы нажил себе влиятельных врагов. Поэтому не остается ничего другого, как действовать самому, а потом прийти с победой, вынуть из мешка и бросить под ноги фюреру кровоточащую голову врага. Известно — победителей не судят. А если триумфаторами нам с вами, Дитрих, стать не удастся, то просто никто ничего не узнает.

Дитрих напрягся, зачем-то дотронулся до губ свободным краем салфетки, другой край которой был заткнут за воротник рубашки. Он догадывался, о чем сейчас пойдет речь.

— Вы же знаете, что я не расстаюсь с цианистым калием, — Вальтер повернул в сторону Заммера перстень с бардовым карбункулом. — И вы знаете, что я воспользуюсь им, не раздумывая. В вас я тоже не сомневаюсь, Дитрих. Если операция окажется на грани провала, вы не будете колебаться. Потому что вы прекрасно понимаете, что быстрая смерть предпочтительнее мучительной. Но среди людей, что вы отберете себе в команду, могут попасться и такие, что дрогнут в последний момент. Я нисколько не умоляю вашей проницательности, но, согласитесь, во всех нельзя быть уверенным. Как говорит, наш дорогой Мюллер, каждая свинья хрюкает по-своему. Поэтому, Дитрих, я полагаюсь на вас. Я знаю, вы не допустите, чтобы немецкие солдаты попали в русский плен.

— А… предметы? Их уничтожать в случае провала?

— Это зависит, Дитрих, от фазы операции, на которой случится провал. Сейчас мы последовательно рассмотрим с вами каждую из фаз…

Шелленберг вновь потянулся к бокалу.

А Дитрих провел взглядом по ресторану. Тепло, музыку и женщин в открытых платьях придется поменять на снега и чудовищный мороз. Еще не поздно. Ведь можно и отказаться, Вальтер не сможет ему приказать. Остаться. И тогда не придется расставаться с берлинским теплом, с уютными подвальчиками и ресторанчиками. Правда, в этом случае навсегда потеряешь такого покровителя как начальник контрразведки гестапо и будешь уныло тащить служебную лямку на одном и том же посту долгие, долгие годы. Но не это главное, не это страшно. Дитрих знал, что откажись он, потом никогда не сможет посмотреться в зеркало, которое для него всегда будет отражать не настоящего арийца и воина, а обыкновенного труса…

2

…Потом Ярви стал впадать в забытье. Руки и ноги затекли, плечи ныли, в голову словно вворачивали шурупы. Но иногда ему как-то удавалось забыться. Тогда со всех сторон обступал кошмар. Черные тени воронами метались над могилой, хлопали крылья, их крики мучили слух, пахло свежевырытой землей. Он приходил в себя и вспоминал крики насилуемой дочери. Ярви плакал и молился. Теперь молить оставалось об одном — чтобы не убили дочь. Его пускай. Он не хочет жить. Он не сможет жить. Но как, но что он может сделать, чтобы ее не убили? Мучители, которых он впустил в свой дом и кормил, успокоились и уснули. В комнате, невидимая за печью догорала свеча. Остальные свечи потушили. В комнате пахло перегаром и мокрой одеждой.

Если бы Ярви был чуть помоложе, он бы смог как-то развязаться. Но ему много лет и сил не осталось… На Ярви снова накатило забытье.

Он очнулся, потому что тряслась земля. Услышал, как упала и со звоном разбилась посуду. Стукнула лавка. Ярви открыл глаза. И в этот момент весь дом взорвался непонятными звуками. Грохнул выстрел.

3

Они обнаружили себя, задев в сенях приставленные к стене лыжи, которые с доминошным грохотом повалились на пол. Таиться не было смысла. Врываясь из холодных сеней в натопленный дом, они не крались по нему, а бежали.

Когда у крыльца, дрожа и растирая щеки и руки, общаясь не то что шепотом, а каким-то комариным писком, они обговаривали действия, никто не мог сказать, как спланированы финские дома. Прикидывали, исходя из общих соображений и из того, «как у нас делается». Дом невелик, в нем от силы комнаты три, да пара каких-нибудь чуланов, где вряд ли устроятся на ночлег. На холодный чердак уж точно никто не полезет, его посмотрим, когда внизу все будет закончено. Они видели, где расположены окна с двух сторон дома. Это давало примерное представление, что слева от крыльца находится хотя бы одно жилое помещение. Что там с двух других сторон строения решили не выяснять, лишний раз не шуршать лыжами перед стенами и под окнами.