Киевская Русь и Малороссия в XIX веке - Алексей Петрович Толочко

или иной «народности». В нашем случае перемена в отношении чрезвычайно яркая. Если в XVIII веке от имени благородного казацкого народа преимущественно говорили потомки гетманской военной бюрократии, в начале XIX века такой голос у них отнят. Потомками древних славных казаков путешественники считают малороссийских крестьян, «народ», к которому малороссийские дворяне явно не принадлежат.

Под пером путешественников малороссийское крестьянство не только превращается в исключительного представителя украинства, но и «облагораживается», на него переносят те черты, которые ранее считались присущими исключительно элите: патриотизм и любовь к отчизне, историческая память, честь и доблесть, сознание своего отдельного происхождения и тому подобное. Это очевидно у всех путешественников, кто только вспоминает о происхождении малороссов от казаков, но ярче всего, пусть даже в гротескном виде, прочитывается у Лёвшина:

Малороссияне пламенно любят отчизну свою и помнят славу предков своих, ненавидя тех из них, которые очернили имена свои презрительными поступками. Нет для них ничего ужаснее, как имя Мазепы. Они забывают себя от ярости при сем ругательстве.

Воинственный дух древних Козаков Малороссийских не погас в потомках их. Они всегда с радостию идут сражаться за веру, Государя и ту землю, на которой прославились предки их, на которой родились они, взросли, и на которой привыкли вспоминать громкие дела Свиркговских, Наливайков и Хмельницких. Название козака лестно для слуха их; они неравнодушно произносят оное.[114]

Малороссияне, следовательно, конструируются как народ вполне благородный. В народе же заметны и другие «тонкие» чувства: особая нравственность, гордость и «непокорливость», склонность к любовным переживаниям, а также чувство эстетического, вплоть до того, что «малороссияне, как кажется, несколько чувствуют красоту в Архитектуре. Их вкус довольно образован природою» (Лёвшин). Так начинает формироваться миф «крестьянской», «народной» украинской нации, где «народ» вынужден был исполнять роли всех классов общества. К середине XIX века этот миф приведет к движению «хлопоманов» как попытки нравственного искупления элитами своей вины за предательство собственного «народа» (то есть за сюртуки и фраки, а также русскую и польскую образованность), а дальше разовьется в украинское народничество.[115]

* * *

При чтении записок путешественников рано или поздно возникает вопрос: как их впечатления соотносятся с самооценкой аборигенов, с тем представлением, которое жители описанных территорий имеют о себе? Теоретически можно предположить два варианта ответа. Первый заключается в том, что, расспрашивая по пути жителей об их истории, обычаях и т. п., путешественники воспринимают и адекватно отражают именно то, что жители страны думают и рассказывают сами о себе. Второй ответ вырастает из постколониального прочтения путевых дневников (и, следственно, не обойтись без присущего направлению жаргона). Их авторы — представители доминирующей культуры, они публикуют свои книги в имперских центрах, а взгляд («глаза») путешественника является взглядом господствующего «центра» на подвластную ему «периферию». Наконец, само распределение позиций — активного наблюдателя и пассивного предмета наблюдения — расставляет роли подобным образом. Изданные на языке, который считается общим для всех жителей империи, такие произведения задают нормативное понимание территорий и народов («конструируют дискурс господства»). Как следствие, интегрированные в общеимперскую культуру элиты описанных территорий воспринимают и ассимилируют навязываемый им метрополией образ как свой собственный. Попытки «описания-в-ответ» оказываются «идиоматически» зависимыми от господствующего дискурса (т. е. изначально разделяют с ним стиль мышления), даже если ставят своей целью полемизировать. Этот феномен Мэри Луиз Пратт называет «автоэтнографией»[116]. «Автоэтнография» появляется тогда, когда господствующий «дискурс метрополии» уже устоялся. Она адресована столько же землякам, сколько и «центру» в попытке войти в письменную культуру метрополии.

Украинский пример «открытия Малороссии», как кажется, предлагает третий вариант решения вопроса. Дело в том, что здесь «автоэтнография» предшествовала формированию «имперского образа» и во многом определила то, как путешественники из «центра» будут смотреть на Малороссию.

Автором едва ли не первого «описания» Малороссии, составленного как имитация «ученого» описания с «философскими» обобщениями, был Яков Михайлович Маркович. Его небольшая книжечка, насчитывавшая всего 98 страниц, была издана в Санкт-Петербурге в 1798 году под названием «Записки о Малороссии, ее жителях и произведениях». Яков Маркович был потомком известного рода Гетманщины — внуком генерального казначея Якова Марковича.[117] Он родился в 1776 году, начальное образование получил, вероятно, в Глухове, но с шестнадцати лет учился в Москве, в университетском благородном пансионе. Судьба Марковича не сложилась. Он служил в гвардии, но через год вышел в отставку; искал покровительства Безбородко и Трощинского, служил переводчиком в иностранной коллегии, но образ жизни вел беспорядочный, делал долги и застрелился в 1804 году.

«Записки о Малороссии» Маркович задумал как большой труд в нескольких частях. Он должен был дать подробное и исчерпывающее описание страны, ее истории, этнографии, производительных сил, географии, климата, геологии и т. д., составленное по образцу читанных Марковичем немецких «путешествий».

С книгой автор связывал честолюбивые замыслы, но успел опубликовать лишь одну часть. Замысел свой Маркович объяснял как исполнение патриотического долга:

Еще до сих пор Малороссия не описана никем подробно. Я осмелился изобразить ее не кистью историка или физика, но как юный сын, посвящающий первый опыт своих познаний и чувствований мать-стране своей.

При всем этом «Записки» не назовешь совершенно «аутентичным» описанием. Не только потому, что автор покинул Украину в подростковом возрасте и формировался в среде великорусской. Но потому, главным образом, что нехватку собственных сведений он компенсировал чтением чужих трудов об Украине (список многочисленных «путешествий» по России и Украине приводит Александр Лазаревский), использовал материалы Адриана Чепы и, как следствие, сформировал достаточно «литературное» впечатление о своей родине. В год написания работы (1798) Маркович даже совершил путешествие по Малороссии (ибо всякому «описанию» новой страны предшествует ее «открытие» в «путешествии»), чтобы заново ознакомиться с предметом своего описания. (Любопытно, однако, что Маркович совершает поездку после публикации «описания».[118]) Лазаревский опубликовал по рукописи путевые заметки Марковича, названные автором «Замечания по случаю поездок моих по Малороссии в 1798 году». Содержание их настолько банальное и настолько бедное действительными наблюдениями, что не оставляет сомнений: все свои впечатления от Малороссии и малороссиян Маркович вычитал.[119]

Утраченная в детстве и возвращенная в юности (Марковичу двадцать два года) Малороссия в его «Записках» описана сентиментально, живописно, словом, так, как и диктовала литературная конвенция того времени. Трудно сказать, был ли у книги серьезный тираж[120] и читательский успех, или даже утверждать, что именно ее картины и тон повлияли на последующих путешественников[121]. Но совпадения между тем, как увидел Малороссию Маркович, и тем, как и что видели в ней после «Записок», удивительны.

Маркович оправдывал свой проект исполнением давнего