Осквернитель праха - Уильям Фолкнер

— Ты полегче. Мы успеем. — И, выпрямившись на секунду, чтоб утереть потное лицо, увидел над собой, как и раньше, мисс Хэбершем — неподвижный силуэт ка фоне неба, в прямом ситцевом платье и круглой шляпе на самой макушке, — такую за последние пятьдесят лет немногие видели и уж, наверно, никто никогда не видел и не увидит из наполовину разрытой могилы, больше чем наполовину, потому что, начав снова копать, он вдруг услышал стук дерева о дерево, и Алек Сэндер сказал резко:

— А ну, уходи отсюда, не мешайся тут. — И, швырнув доску вверх, выдернул у него из рук заступ, и он вылез из ямы и только успел нагнуться и пошарить рукой около себя, как мисс Хэбершем протянула ему свернутую кольцом веревку.

— И фонарик, — сказал он. И она подала ему и это тоже, и он постоял немного, пока плотный, крепкий, неподвижный, сосновый дух не очистил его тело от пота, и по спине у него пробежал холодок от взмокшей рубахи, а внизу, в яме, невидимая ему лопата скребла и скрежетала по дереву, и, нагнувшись и опять заслонив фонарь, он мигнул им, осветив некрашеную крышку соснового гроба.

— Хорошо, — сказал он. — Хватит. Вылезай.

И Алек Сэндер, подхватив последние остатки земли, вышвырнул их наверх вместе с заступом, так что он вылетел, как копье, и сам выскочил вслед за ним одним прыжком, а он с веревкой и фонариком спрыгнул в яму и только тут вспомнил, что ему понадобится молоток, лом — что-нибудь, чем открыть крышку, а если что-то такое и можно найти, так только у мисс Хэбершем в пикапе за полмили отсюда, и потом еще обратно в гору, и, нагнувшись, пощупать винт, или гвоздь, или что там придется вытаскивать, увидел, что крышка вовсе даже и не закреплена; тогда, перекинув ногу через гроб и удерживаясь на одной ноге, он ухитрился приподнять крышку и сдвинуть ее назад и, приперев ее локтем, тряхнул веревку, схватил ее за конец, щелкнул фонариком, посветил вниз и сказал: «Постой». Он сказал: «Постой». И все еще повторял: «Постой», и, только когда услышал свистящий шепот мисс Хэбершем:

— Чарльз… Чарльз…

— Это не Винсон Гаури, — сказал он. — Этого человека зовут Монтгомери. Это такой скупщик леса, нездешний, из округа Кроссмен.

Конечно, им пришлось снова засыпать могилу, и, кроме того, он же ехал на лошади. Но все равно было еще далеко до света, когда он оставил Хайбоя Алеку Сэндеру у ворот на выгон и, стараясь помнить, что надо идти на цыпочках, пробрался в дом, но едва только он открыл входную дверь, как на него тут же в ночной рубашке, с распущенными волосами накинулась с воплем мама: «Где ты был?» — и бросилась за ним к двери дядиной комнаты и, пока дядя надевал на себя что-то: «Ты? Разрывал могилу?» — а он, с каким-то усталым, но неослабевающим терпением и уже сам почти совсем выдохшись после всей этой езды и рытья и потом снова в обратном порядке — зарывания и снова езды, все еще как-то старался оттянуть, отдалить то, от чего он, по правде сказать, вовсе и не надеялся уйти:

— Алек Сэндер и миссис Хэбершем помогали. — Но это как будто только ухудшило дело, хотя она все еще не повышала голоса, просто была ошеломлена и не давала подступиться к себе, пока дядя не вышел из спальни совершенно одетый, даже в галстуке, только небритый и сказал:

— Ты что, Мэгги, хочешь разбудить Чарли? — И тогда она пошла за ними к выходу и уже у дверей сказала, — и он опять подумал, как с ними никогда нельзя сладить из-за какой-то их увертливости, и это не просто такое свойство подвижности, но готовность покинуть с невесомой скоростью ветра или самого воздуха не только свою позицию, но и принцип: вам даже не надо и мобилизовать свои силы — они у вас все здесь, наготове — и огневое превосходство, и право, и справедливость, и уроки прошлого, и опыт, и обычай — все за вас, и вы бросаетесь в атаку, обрушиваетесь, сметаете все на своем пути или — так вам кажется до тех пор, пока вы не обнаруживаете, что враг даже и не отступал вовсе, а уже давно покинул поле, и не просто покинул, а захватив, присвоив себе ваш же боевой клич; вы думали, вы завладели крепостью, а вместо этого оказывается, вы просто вступили на никем не занятую позицию и потом узнаете, что никем не отраженный и даже совсем непредвиденный бой уже завязался в вашем незащищенном и ничего не подозревающем тылу:

— Но ему же надо спать! Он даже не ложился совсем!

И он уже остановился и стоял, пока дядя не заговорил, не зашипел на него:

— Иди же. Ну, что ты стал? Ты что, не знаешь, что она понапористей, чем ты и я оба вместе, так же как вот старуха Хэбершем оказалась напористее, чем вы с Алеком Сэндером; ты-то, может быть, еще и решился бы поехать без того, чтобы она тебя потащила за руку, но Алек Сэндер — никогда, да и за тебя я, по правде сказать, не ручаюсь, не уверен, как бы ты, когда до дела дошло… — И тут он зашагал рядом с дядей, и они подошли к пикапу мисс Хэбершем, который стоял позади дядиной машины (она была в гараже вчера в девять вечера; потом, когда будет время, не забыть спросить дядю, куда его посылала мама разыскивать его). — Беру свои слова обратно, — сказал дядя.

— Забудь, что я говорил. Устами младенцев, и сосунков, и старух… — перефразировал он. — Что правда, то правда, и так вот оно нередко правду и узнаешь, только не очень приятно, когда тебе ее в три часа ночи прямо в лицо швыряют. И потом, не забудь еще свою мамочку, на что ты, конечно, и не способен — об этом она уже давно позаботилась. Запомни только, что они могут вынести все, признать любой факт (это только мужчины увиливают от фактов) при условии, что им не придется столкнуться с ним лицом к лицу; они могут принять его, отвернув голову и вытянув назад одну руку — как политикан, когда берет взятку. Ты посмотри на нее; она может прожить благополучно и счастливо долгую жизнь, но в своем нежеланье простить тебе, что ты уже дорос до того, что сам можешь застегивать себе штаны, в этом она никогда ни на йоту тебе не уступит.

И все еще было далеко до света, когда дядя остановил машину у ворот дома шерифа и они пошли по дорожке к крыльцу и поднялись на веранду дома, который он снимал. (Поскольку он не мог сам себе передавать полномочия, то, хотя он прошел на выборах теперь уже третий раз, время перерывов от одного переизбрания до другого было почти вдвое больше его двенадцатилетней службы. Он был из крестьянской семьи, фермер, сын фермера, когда его выбрали первый раз, а теперь и ферма, и дом, где он родился, стали его собственными; в городе он снимал дом и жил в нем все время, пока состоял на своем посту, но каждый раз, когда срок его службы истекал, он возвращался к себе на ферму и жил там до тех пор, пока снова мог выставить свою кандидатуру, и его снова выбирали — в шерифы.)

— Надеюсь, что он спит не так, что его не добудишься, — сказала мисс Хэбершем.

— Он не спит, — сказал дядя. — Он готовит себе завтрак.

— Готовит завтрак? — сказала мисс Хэбершем, и тут он увидел, что, несмотря на свою прямую спину и эту шляпу, которая, ни разу не шелохнувшись, не сдвинувшись, сидела прямо на самой макушке, будто не приколотая булавкой, а просто от такой неподвижно устойчивой посадки шеи, как у негритянок, которые носят на голове всю многосемейную стирку, она совсем обессилела от перенапряжения и от этой ночи без сна.