Пламя в тумане - Рене Ахдие

По правде говоря, Кэнсин часто предпочитал возвращаться домой через этот вход. Это давало ему возможность вернуться незаметно. Если он подъедет к главным воротам, его будет ждать мать с бесчисленными слугами позади. Его отец будет следовать за ней всего в нескольких шагах.

Ворота распахнулись, и Кэнсин направил Канэ к конюшням на заднем дворе. В тот момент, когда он спешился, конюх бросился ему на помощь.

– Я сам займусь своим конем, – сказал Кэнсин слуге. – И пожалуйста, пока я не закончу, не сообщай моей матери о моем прибытии.

Отступив назад, молодой слуга низко поклонился.

Кэнсин завел Канэ в первое же пустое стойло и, не торопясь, принялся снимать вареную кожаную броню с мокрой от пота спины коня. В ответ на то, что его больше ничто не обременяло, Канэ заржал, роя копытами землю. Он всегда был беспокойным зверем. Кэнсин с улыбкой взялся за широкую кисть и начал чистить своего скакуна.

Еще одна задача, которая ему нравилась. Еще одно задание, которое ему слишком редко давали выполнять дома.

Позади него по плетеным циновкам, разбросанным по полу конюшни, зашуршали легкие шаги.

Он не стал оборачиваться.

– Матушка, я…

– Из всех животных в конюшне я меньше всего ожидала встретить тебя.

Улыбка снова скользнула по его губам.

– «Меньше всего ожидала встретить тебя», мой господин. – С этими словами Кэнсин обернулся, даже не пытаясь скрыть своего удовольствия от появления этой неожиданной гостьи.

К воротам прислонилась юная девушка в простом кимоно из темно-синего шелка. Она сморщила свой хорошенький носик в игривом отвращении к его словам.

Их титулы долгое время были источником забавы для обоих.

Ведь эта девушка на самом деле не была служанкой Кэнсина.

Несмотря на то, что его отец часто говорил ему наедине.

– Нечасто тебе удается меня удивить, Хаттори Кэнсин, – по мере того как девушка говорила, ее тон становился все более пресным. Почти угрюмым.

Ее веселье уже пошло на убыль. Так быстро.

Слишком быстро.

Кэнсин прочистил горло, позволяя своей улыбке погаснуть, несмотря на желание оставаться беззаботным. На ее щеке и носу были пятна. Он бы поставил десять золотых рё на то, что они были от пыли полирующего песка. Такие же, как когда они были детьми. Такие же, как когда она помогала своему отцу – знаменитому ремесленнику Мурамасе Сэнго – полировать оружие в расположенной рядом кузнице.

Воспоминания нахлынули на Кэнсина, приятные и теплые. Ему не следует – и он не будет – снова столь фамильярно улыбаться этой девушке. Как бы ему этого ни хотелось.

Этот жест не пошел бы им на пользу.

Горло Кэнсина сжало сомнение. Ужасное ощущение, которое возникало только в присутствии этой девушки.

– Ты хочешь, чтобы я ушел?

– Ну, я не собираюсь чистить за тебя твою лошадь, хоть ты и грозный Дракон Кая. – Хотя ее слова были резкими и освежающими – как брызги воды по глине, – ее голос был спокоен.

Это подходило ей. Амае.

Ночной дождь.

Освежающий. Но спокойный.

Кэнсин стиснул зубы:

– Ты и не должна…

– Ты давно не приносил свой меч на полировку. – Амая шагнула к нему. – Мой отец упомянул об этом только вчера. – Она протянула левую руку. – Дай его мне, – она говорила так, словно между ними ничего не было.

Словно Кэнсин для нее ничего не значил.

То же самое сомнение усилило свою хватку. Кэнсин отбросил его словно ненужную ношу, передернув плечами.

Пусть лучше Амая думает, что он для нее никто. Лучше для них обоих.

Чем дольше он будет думать подобным образом, тем быстрее это станет правдой.

Без лишних слов Кэнсин снял свою катану с пояса и передал ей.

Амая вытащила клинок из богато украшенных сая[42]. Ее взгляд скользнул по замысловатой цубе[43] – по медно-позолоченной филиграни герба Хаттори на гарде. По разинутой пасти дракона, инкрустированной бирюзовой эмалью. Она задержала глаза на самом лезвии и цокнула.

– Ты что, так ничему и не научился? – легко отругала его Амая. – О таком произведении искусства надо хорошо заботиться.

Кэнсин смотрел, как она изучает бороздки в тщательно изготовленной драгоценной стали. Зазубрины износа и запущенности. Ее глаза были мягкими серыми лужицами. Беспокойство прорезало между ними морщину. Которую ему отчаянно захотелось разгладить быстрым движением большого пальца.

Именно эта морщинка – эта забота о чем-то, что более не должно было беспокоить Амаю, – умерила гнев в венах Кэнсина.

Несмотря на попытки скрыть это, Мурамаса Амая всегда беспокоилась о вещах гораздо больше, чем следовало бы.

– Ты права, – ответил Кэнсин. – Все, что создано Мурамасой-сама, требует заботы, – его слова были пронизаны тайной нежностью.

Те же самые мягкие глаза поднялись на него. В них не было колебания.

– Отец согласился бы с тобой. – Она замолчала, а затем отвела взгляд. – Я прослежу, чтобы лезвие было заточено и возвращено тебе сегодня вечером.

– Не надо.

– Нет. – Амая вернула катану в ножны плавным движением запястья. – Отец не хотел бы, чтобы созданный им клинок оставался в таком ужасном состоянии. – Она говорила так, как будто ее отец – возможно, самый знаменитый кузнец во всей империи – будет лично затачивать и полировать меч, но Кэнсин знал, что этим займется Амая.

Знал это с уверенностью, подобной тому, что солнце будет всходить каждый рассвет.

Острая боль прорезала путь в его сердце.

Но он ничего не сказал. Ничего не сделал.

Так будет лучше.

Когда Амая повернулась, чтобы уйти, она оглянулась через плечо. Если бы он не знал ее достаточно хорошо, то Кэнсин мог бы подумать, что Амая колеблется.

– Марико… не умерла, Кэнсин. Она не может быть мертва.

– Я знаю.

– Хорошо. – Амая кивнула. – Не сдавайся в ее поисках.

– И не собираюсь.

Легкая улыбка осветила ее лицо. Вся его решимость рухнула при виде нее.

– Амая… – Кэнсин быстро сократил расстояние между ними. Ему так хотелось стереть пятна с ее щеки. Нажать на морщинку между ее бровями, пока та не исчезнет под его прикосновением. Его рука поднялась к ее лицу.

Она отпрянула.

– Хорошего вечера, мой господин. – Амая низко поклонилась.

В этом жесте Кэнсин не увидел поддразнивания. Их обычных шуток.

Он скучал по ним больше, чем мог бы выразить словами.

Но Кэнсин знал: так будет лучше. Он шагнул в сторону. Опустил голову в поклоне.

Когда она повернулась, чтобы уйти, Кэнсин обнаружил, что движется вперед, его ноги подчиняются невысказанным командам сердца.

Он не мог смотреть, как она уходит.

Только не снова.

Вместо этого Кэнсин холодно прошел мимо нее, вернувшись под полуденное солнце двора. Он чуть не