Австрийская площадь, или Петербургские игры - Андрей Евдокимов

Ира позвонила, когда он уже надевал пальто.

— Миленький, прости, что я так с тобой говорила, — сказала она. Колька совсем расхворался, капризничает. Мама тоже жалуется, наверное, давление повысилось, а мне, как назло, нельзя дома оставаться.

— Ладно, бывает, — Петр оттаял от ее голоса. — Ты же знаешь, я на тебя никогда не обижаюсь.

— Я тебе нахамила…

— …значит, сам виноват. Когда ты свободна?

— Не знаю. Три дня — сплошные приемы. Американская торговая делегация. Какие-то очень важные, Юрий Григорьевич сам приезжал инструктировать.

Петр почувствовал, как кольнуло сердце. Он представил Иру вдвоем со Степановым, и красные круги пошли перед глазами. Он никогда раньше не испытывал такой жуткой ярости, даже не верил, что такое может быть.

— Позвони, когда сможешь, — передохнув, хрипло сказал он.

— Хорошо, в четверг.

— А если дождика не будет?

— Какого дождика? — переспросила она, но тут же рассмеялась. — Ты всегда так зло шутишь, я часто не понимаю, думаю — ты всерьез…

Он положил трубку и вышел на улицу. Светило редкое в декабре солнце, с бледно-голубого неба сыпались мелкие снежинки, и его следы черным впечатывались в сверкающий снег.

— Ты чего налепил, уродище? — закричал с порога Чернов. — Это вообще не статья, а приговор Нюрнбергского трибунала. Кошелев нас по судам затаскает, а тебя — прямо в казенный дом.

— За что? — вяло спросил Рубашкин. Второй день после прощания с дочкой тяжелая тоска давила ему сердце. Он физически ощущал этот тянущий душу гнет и безнадежность разлуки.

— В казенный-то дом за что? — повторил он.

— За клевету, дубина, за клевету! На твою статью в Уголовном кодексе другая имеется. Похлеще!

— Ну так не печатай, брось в корзину, — сказал Петр, — никто тебя не заставляет.

— Как же, бросишь! Ефремов посинел, так ему вломили. При мне объяснялся. Он слово, ему — пять, и все крепкие: либо напечатает Рубашкина, либо — завтра на улицу. Теперь валерьянку стаканами хлещет, вкуса не чует.

— А я при чем?

— Заварил кашу — сам и расхлебывай. Сильно подозреваю, что мэрские этого не читали. Представляешь, что воспоследует? — Чернов помахал страницами рукописи. — Давай, звони в Смольный, проси дать отбой.

— Не буду, — коротко ответил Петр.

— Твердо решил? — помолчав, спросил Чернов.

— Пошли они все к тюлькиной матери! Хлябь их в твою твердь!.. окончательно выйдя из себя, заорал Петр.

— Не заводись, я же по дружбе… коли решил — так тому и быть! На, читай — и в набор.

— Печатай как есть, — отмахнулся Рубашкин.

— Ты совсем не в себе. Случилось что?

Петр не ответил, хмуро глядел в стену. В висках заломило, хотелось лечь, укрывшись с головой одеялом, никого не видеть и ничего не слышать.

— Ладно, — встал Чернов, — сейчас сброшу твою гребаную поэму на полосу и вернусь. Посидим, подумаем, может, и полегчает. Как ты насчет посидеть, поокать?

— Всегда! — слабо улыбнулся Петр. — Положительно.

Расположились минут через двадцать. Кроме Чернова, были завотделом политики Андрей Петров и случайно зашедший в редакцию Витька Кокосов. Толстые ломти хлеба, еще теплые, крупными крошками сыпались под затупевшим ножом.

— Небось у мэра таким не закусывают, — сказал Чернов, смачно хрустнув половиной соленого огурца.

— И кому на ум взбредет после первой закусывать? Только придуркам, авторитетно заметил Кокосов.

— Не факт, — возразил Петров, — чем больше съешь, тем лучше выпьешь. А про мэрию не знаю — там меня не зовут. По этому делу Петруха — главный спец. Пусть даст признательные показания: что, где, в каких пропорциях. Колись, Андреич!

— Не гони партитуру, Петров, ты ведь не композитор. Сперва по полтинничку, — вставил Чернов, берясь за бутылку.

— Два раза по дважды, — уточнил Кокосов.

Выпили, и действительно полегчало. Петр подумал, что давно не сидел вот так, за накрытым вчерашней газетой столом, с друзьями, понимавшими его даже без слов.

— Помните, я летал в Чечню с подарками областного губернатора? спросил Кокосов.

— Это когда ты потерялся и волна пошла, что в плен попал?

— Сидел бы я сейчас с вами! Под Гудермесом застрял в питерском батальоне. Два дня гудели, но что удивительно — закусь была точно такая же.

Рубашкин вспомнил полуразрушенный дом на окраине и долгое, без перерывов застолье. Люди приходили и уходили, время стерло их из памяти, только смутные фигуры с одинаковыми, почерневшими от усталости лицами. Но исходившее от них чувство товарищества было осязаемо, как и год назад.

— Витюня, давай без твоей окопной романтики, надоело, — поморщился Петров, — и без того жизнь — не сахар.

— Надоело — не слушай, — обиделся Кокосов. — Поползал бы на брюхе, как я, по-другому б заговорил.

— Кончайте базар! Пора по полтинничку! — прервал распрю Чернов и, повернувшись к Рубашкину, напомнил: — Так как там у мэров? Не тяни, рассказывай.

— Ну, диспозиция у них другая, — оживившись, начал Петр. — Первейшее дело — манжеты. Если торчат из пиджака больше положенного, то приговор суров: выпендриваешься, меньше — значит, мелкая сошка…

— А если вообще нет?

— Таких не то что к столу, даже в прихожую не пустят…

Как раз в этот момент заверещал смольнинский телефон.

— Кончайте ржать! Тихо! — прикрикнул Петр, беря трубку. — Легок на помине, — сказал он, узнав Степанова.

— Считай, все в порядке. Твой шеф упирался, пришлось провести с ним разъяснительную работу. Я, правда, не понял, на кой х… ты так КГБ кроешь…

— Ты разве читал? — удивился Петр.

— Делать мне больше нечего! Помощник пересказал. Но раз считаешь, что надо с этого бока, — карты в руки. Да не в том суть! Велено процесс усилить и углубить. Бери ручку и пиши: Микин Александр Вадимович, заместитель начальника УБЭП, телефон по «вертушке» — 87–65. Позвонишь, скажешь, кто ты есть. Он про твоего, — как ты говоришь? — положительного героя все выложит.

— Да Микин и говорить со мной не станет.

— А куда денется? Ему команда дана — что знает, то и скажет. Действуй! Кстати, на следующей неделе готовлю баньку с друзьями и девочками.

— С какими? — машинально спросил Петр.

— С какими хочешь — поезжай на объект и бери любую. «Спасибо» не надо, оно не шелестит, не булькает. Пока, — не дослушав ответа, Степанов повесил трубку.

— Что ты говорил про Микина? — спросил Кокосов, услышавший знакомую фамилию.