Театральный роман - Михаил Булгаков

– Бонжур, Мисси!

Дама радостно смеялась в ответ. Вслед за дамой в комнату входил развинченной походкой, в матросской шапке, малый лет семи с необыкновенно надменной физиономией, вымазанной соевым шоколадом, и с тремя следами от ногтей под глазом. Малый тихо икал через правильные промежутки времени. За малым входила полная и расстроенная дама.

– Фуй, Альеша! – восклицала она с немецким акцентом.

– Амалия Иванна! – тихо и угрожающе говорил малый, исподтишка показывая Амалии Ивановне кулак.

– Фуй, Альешь! – тихо говорила Амалия Ивановна. – А, здорово! – восклицал Филя, протягивая малому руку.

Тот, икнув, кланялся и шаркал ногой.

– Фуй, Альешь... – шептала Амалия Ивановна.

– Что же это у тебя под глазом? – спрашивал Филя.

– Я, – икая, шептал малый, повесив голову, – с Жоржем подрался...

– Фуй, Альеша, – одними губами и совершенно механически шептала Амалия Ивановна.

– Сэ доммаж![1]– рявкал Филя и вынимал из стола шоколадку.

Мутные от шоколада глаза малого на минуту загорались огнем, он брал шоколадку.

– Альеша, ти съел сегодня читирнадцать, – робко шептала Амалия Ивановна.

– Не врите, Амалия Ивановна, – думая, что говорит тихо, гудел малый.

– Фуй, Альеша!..

– Филя, вы меня совсем забыли, гадкий! – тихо восклицала дама.

– Нон, мадам, энпоссибль! – рявкал Филя. – Мэ ле заффер тужур![2]

Дама смеялась журчащим смехом, била Филю перчаткой по руке.

– Знаете что, – вдохновенно говорила дама. – Дарья моя сегодня испекла пирожки, приходите ужинать. А?

– Авек плезир![3]– восклицал Филя и в честь дамы зажигал глаза медведя.

– Как вы меня испугали, противный Филька! – восклицала дама.

– Альеша! Погляди, какой медведь, – искусственно восторгалась Амалия Ивановна, – якоби живой!

– Пустите, – орал малый и рвался к барьеру.

– Фуй, Альеша...

– Захватите с собой Аргунина, – восклицала как бы осененная вдохновением дама.

– Иль жу![4]

– Пусть после спектакля приезжает, – говорила дама, поворачиваясь спиной к Амалии Ивановне.

– Же транспорт люи[5].

– Ну, милый, вот и хорошо. Да, Филенька, у меня к вам просьба. Одну старушку не можете ли вы устроить куда-нибудь на «Дона Карлоса»? А? Хоть в ярус? А, золотко?

– Портниха? – спрашивал Филя, всепонимающими глазами глядя на даму.

– Какой вы противный! – восклицала дама. – Почему непременно портниха? Она вдова профессора и теперь...

– Шьет белье, – как бы во сне говорил Филя, вписывая в блокнот:

«Белошвей. Ми. боков, яр. 13-го».

– Как вы догадались! – хорошея, восклицала дама.

– Филипп Филиппович, вас в дирекцию к телефону, – рявкал Баквалин.

– Сейчас!

– А я пока мужу позвоню, – говорила дама.

Филя выскакивал из комнаты, а дама брала трубку, набирала номер.

– Кабинет заведующего. Ну, как у тебя? А к нам я сегодня Филю позвала пирожки есть. Ну, ничего. Ты поспи часок. Да, еще Аргунин напросился... Ну, неудобно же мне... Ну, прощай, золотко. А что у тебя голос какой-то расстроенный? Ну, целую.

Я, вдавившись в клеенчатую спинку дивана и закрывая глаза, мечтал. «О, какой мир... мир наслаждения, спокойствия...» Мне представлялась квартира этой неизвестной дамы. Мне казалось почему-то, что это огромная квартира, что в белой необъятной передней на стене висит в золотой раме картина, что в комнатах всюду блестит паркет. Что в средней рояль, что громадный ков...

Мечтания мои прервал вдруг тихий стон и утробное ворчание. Я открыл глаза.

Малый, бледный смертельной бледностью, закатив глаза под лоб, сидел на диване, растопырив ноги на полу. Дама и Амалия Ивановна кинулись к нему. Дама побледнела.

– Алеша! – вскричала дама. – Что с тобой?!

– Фуй, Альеша! Что с тобой?! – воскликнула и Амалия Ивановна.

– Голова болит, – вибрирующим слабым баритоном ответил малый, и шапка его съехала на глаза. Он вдруг надул щеки и еще более побледнел.

– О Боже! – вскричала дама.

Через несколько минут во двор влетел открытый таксомотор, в котором, стоя, летел Баквалин.

Малого, вытирая ему рот платком, под руки вели из конторы.

О, чудный мир конторы! Филя! Прощайте! Меня скоро не будет. Вспомните же меня и вы!

Я и не заметил, как мы с Торопецкой переписали пьесу. И не успел я подумать, что будет теперь далее, как судьба сама подсказала это.

Клюквин привез мне письмо.

«Глубочайше уважаемый Леонтий Сергеевич!..»

Почему, черт возьми, им хочется, чтобы я был Леонтием Сергеевичем? Вероятно, это удобнее выговаривать, чем Сергей Леонтьевич?.. Впрочем, это неважно!

«...Вы должны читать Вашу пиэсу Ивану Васильевичу. Для этого Вам надлежит прибыть в Сивцев Вражек 13-го в понедельник в 12 часов дня.

Глубоко преданный Фома Стриж»

Я взволновался чрезвычайно, понимая, что письмо это исключительной важности.

Я решил так: крахмальный воротник, галстук синий, костюм серый. Последнее решить было нетрудно, ибо серый костюм был моим единственным приличным костюмом.

Держаться вежливо, но с достоинством и, Боже сохрани, без намека на угодливость.

Тринадцатое, как хорошо помню, было на другой день, и утром я повидался в театре с Бомбардовым.

Наставления его показались мне странными до чрезвычайности.

– Как пройдете большой серый дом, – говорил Бомбардов, – повернете налево, в тупичок. Тут уж легко найдете. Ворота резные, чугунные, дом с колоннами. С улицы входа нету, а поверните за угол во дворе. Там увидите человека в тулупе, он у вас спросит: «Вы зачем?» – а вы ему скажите только одно слово: «Назначено».

– Это пароль? – спросил я. – А если человека не будет?

– Он будет, – сказал холодно Бомбардов и продолжал: – За углом, как раз напротив человека в тулупе, вы увидите автомобиль без колес на домкрате, а возле него ведро и человека, который моет автомобиль.