А Роза упала... Дом, в котором живет месть - Наташа Апрелева

— Юля, — произнес он негромко, практически прошептал, — милая, я бы на вашем месте попросил некоторый тайм-аут…

У него произнеслось: «мивая», и Юля уже привычно уплыла. Или улетела? В общем, взять тайм-аут она согласилась. Усаженная Лукашем Казимировичем в кресло-качалку, заботливо укрытая павловопосадским, неизвестно откуда приблудившимся платком, она слабо взмахнула сигаретой — и тотчас же была угощена огнем. Лукаш Казимирович время от времени легонько оглаживал ее плечо через мягкую шерстяную ткань в крупные страшноватые цветы, предложение насчет подмахнуть подпись уже не казалось столь неприемлемым и невозможным.

Несмотря на казус с Розалией Антоновной Юле было очень хорошо, она смущенно оглядела сестер, не желая оскорблять их дочерние чувства.

Но, судя по всему, дочерние чувства затронуты были не так чтобы сильно. Картина с трудом сдерживаемого народного горя была неубедительна, особенно нарушал траурную атмосферу Юраня, через три-пять минут приветливо высказывающийся в стихах:

— Наша Таня громко плачет, довыпендривалась, значит. Улыбайся, Тань, короче, — раздражает это очень…

Дамы решительно одобрили выпить еще по одной, Лукаш Казимирович безотказно поработал барменом, не отказал и себе в очередной порции «Еврейского стандарта» — вновь не чокаясь по русской традиции и не закусывая — по славянской. Подумавши пару минут, прикрыл окно — стало прохладно, а темно было уже давно, и жирная ночная бабочка ритмично стучалась маленькой безмозглой головенкой о фонарь, свисающий на бронзовой цепи с потолка. По стенам плясали, переплетаясь, неровные длинные тени, причудливые в свете свечей, хулиганка Розка незаметно для окружающих изобразила малый театр призраков: из пальцев правой руки собачку, старушку, открывающую беззубый рот, и петушка — о, это уже из двух ладоней… «Англичанка» Ирина скупо улыбнулась и отпила из высокого стакана минеральной воды.

Ни одна из трех сестер не была человеконенавистницей и не желала станцевать «барыню» в красных сафьяновых сапожках на гробу собственной матери, но слишком велика была пропасть нелюбви и обид, кишащая змеями, совсем без лестниц, чтобы затянуться и исчезнуть из-за одного простого факта смерти, пускай и немного насильственной.

Обижаться на дочерей Розалия Антоновна начала давно, обдуманно и методично, дочери же в обиду были втянуты по порядку номеров: первоначально Лилька, старшая, не оправдавшая надежд и родившая приблуду неизвестно от кого, затем — Марго, как дохрена умная и неподдающаяся, потом Розка — чуть в меньшей степени, но все-таки.

Лилька хмурится, удерживает в памяти свой выпускной бал, светло-светло-фиалковое платье, украшенное розочками из бусин, первый высокий каблук, тонкий, как иголка циркуля, ожерелье из жемчуга, выуженное из бабушкиных бесценных закромов, не совсем осознанное, но все-таки ощущение счастья. Оправляя пышную юбку перед зеркалом, вывязывая сзади достойный по красоте бант, она спрашивает тоненьким голоском проходящую мимо мать: «Ну как, мамочка, как все смотрится вместе, что бант? не слишком ли здесь этот жемчуг?» Пританцовывая на цыпочках, с трепетом дожидается ответа. Безупречная Розалия Антоновна, немного прикусив губу, задорно шутит без интонаций: «Немного похоже на говно получилось…» — и проходит далее, с ровной спиной и подбородком вверх.

Марго усмехается, еще не хватало вспоминать всякую мерзость, но она помнит, никак не может забыть — второкурсницей отправляется в Принстонский университет, стажироваться полгода, это несомненное достижение, молодец, девочка, скажет сосед по креслу в самолете, мать пренебрежительно усмехнется: «Ну, может, хоть какую чернозадую обезьяну для себя с ветки снимешь…»

Розка забавляется игрой бликов на ровно оштукатуренной стене веранды, в детстве мать дразнит ее свинтус-пузо, говорит, что не может называть именем Роза такую безобразную толстуху. Девочка перестает есть вообще, потом долго поправляет детское здоровье в клинике Четвертого управления. Розка пожимает плечом, давно это было, давно, ее преувеличенная тень содрогается в такт.

Юля где-то на краю плывущего сознания вспоминает, что своих дочерей Розалия Антоновна крайне редко называла по именам. О, нет, для них существовала масса иных обращений, дружелюбных и семейных.

Выхухоли сифилитичные, мутанты напудреннные, вспоминает Юля, а еще жопы шерстяные, курицы яйцеголовые, все это не способствовало росту ее популярности. Розалии Антоновне было, в общем, все равно, думает Юля.

Вот и получилось, что трем сестрам — Боже, как еще литературно! — тоже было все равно. В общем.

Юлины темные непрозрачные глаза безошибочным локатором отыскали глаза холодные и прозрачные, ей показалось, что либо зрачки просто исчезли, либо они черными пульсирующими отверстиями захватили всю радужную оболочку, чтобы вобрать в себя вместе с неверным светом их льдистое сияние.

* * *

— Ничего особенного. Просто мне же надо с кем-то разговаривать? Не производственные беседы, вся эта ежедневная болтовня, а — разговаривать, что-то рассказывать, в чем-то признаваться, что-то скрывать, немного привирать, приукрашивать действительность…

— А вот это обязательно — привирать и приукрашивать?

— Разумеется. В условиях соцреализма я уничтожусь как класс.

— Седьмой «бэ»?

— He-а, пятый «ю». В детстве, вспоминаю, была просто убита: в какой-то веселой книжке рассказывалось именно про пятый «ю»[25]. Нифига себе ученичков у них было, думала я. Это ж: а, бэ, вэ, гэ…

— Дальше не надо про алфавит, МАЛЫШ.

— Ах, МАЛЫШ?!

— Ладно, ладно, не буду. Я пошутил. Прости, пожалуйста. He-малыш. Так что ты рассказывала? Надо разговаривать?

— Да. Разговаривать. С дочерью — понятно, мы болтаем, но она же такая маленькая, это даже смешно, что я ей буду… Подруги — у всех куча личных проблем, и это серьезные проблемы, и всякий раз стесняешься вылезать со своими бредовыми сложностями, чаще всего из головы выдуманными… Но от этого они не проще, понимаешь?

— Понимаю. От этого они сложнее.

— Так я знаешь, что придумала. Смешно. Я забирала с собой телефон в ванную, забиралась в горячую воду — с солью, я люблю с солью, всякие там ароматы, а то пена эта лезет вечно в рот… Сама себе напоминая фрекен Бок, беседующую с душем… Так вот, и с этой немой трубкой в ванной разговаривала. Прижимала к уху и в никуда вроде бы все выкладывала. И плакала, и успокаивалась, и смеялась… Спорила. Жаловалась. Иногда сутра начинала ждать вечера, чтобы уединиться и поговорить с трубкой. Мне казалось, что все равно меня слышал кто-то. Как ты думаешь?..

— Конечно, слышал. Например, я. Только эта связь… полу телефонная… Она такая несовершенная. Я многое упустил. Ты не могла бы рассказать снова?..