Элегия Михаила Таля. Любовь и шахматы - Салли Ландау

кровь, влили папе и повезли на операцию. А меня после такой кровоотдачи повело… Вывезли на балкончик в кресле… Посиди, кислороду поглотай…

И вот в первый раз в жизни стал я на этом балкончике молиться. Нет, не Богу. Отцу! “Ты всю жизнь над всеми под- смеивался, ты все всегда в шутку переводил… Молю тебя! Пошути и на этот раз! Сделай так, чтобы все онемели от удивления! Ты можешь!..” Бормочу, а сам думаю: какой юмор при таком кровотечении? Какие шутки при такой опухоли?! Потом спустился к лифту, стали мы с Гелей ждать конца операции… Появляется Гейхман, который всю операцию рядом с отцом простоял, и выражение лица у него, как у человека, который вдруг понял, что он – идиот. “Ничего, – говорит, – там нет… Никакой опухоли нет… Куда она подевалась, я не знаю… Есть только сильно эрозированная набухшая слизистая, кровоточит при малейшем прикосновении… Забили губкой, залили кровь, удерживаем давление…”

Папу отвезли в реанимацию, и, представьте себе, через некоторое время он начал подавать признаки жизни, лицо порозовело, в себя пришел…

“Ты чего, – говорит, – Гусеныш, здесь околачиваешься?” Через день-два все пошло на лад… Веселая получилась шутка… Тогда-то я всерьез подумал: “А папка мой – не от мира сего…”

Но впереди нас ждало еще одно нечто “веселое”… Отец начал садиться на кровати, читать газеты, журналы, кросс- ворды стали мы с ним разгадывать… По части кроссвордов ему не было равных. Но папа настолько еще был слаб, что разгадает четыре-пять слов и в дремоту сваливается… Про- шло недели две. Возвращаюсь я после дежурства домой, дома меня приятель ждет с коньяком. Он из экспедиции вернулся… Сидим, коньяк “уговариваем”. Не заметили, как стемнело. Вдруг звонок. А я боюсь поздних звонков, особенно ночных… В трубке Геля плачет: “Папа опять в больнице…” – “Что значит “опять”?” – “А ты же не знаешь – он сбежал из больницы”. – “Как сбежал?!” – “Скучно, сказал, ему там стало. Он плащ свой на пижаму надел, тихонько такси вызвал и поехал домой. А лифт не работает. Он на третий этаж-пешком. Я оглянуться не успела, как он на радостях капустного рассола выпил. Опять таз крови… Только что увезли…” Кинул я в сумку оставшийся коньяк на всякий случай, схватил такси и – в больницу. Отец – опять белый, опять без сознания… В тот момент у меня даже мысль нехорошая промелькнула: “Ну, зачем так, папа? Ну, что ты все время смерть за нос дергаешь? Ну, нравятся тебе такие игры – играй… Но сделай хоть паузу – мы же тоже люди…”

И опять то же самое: кровь, переливание, проблемы… Опять поругался с анестезиологами, но уговорил их на мою кровь. И тут позволил себе определенную глупость, сущее мальчишество… “Что бы, – думаю, – моему отцу сейчас было приятно?”… Забежал в туалет, выпил коньяк и – лег на стол, берут у меня кровь и почти тут же отцу перекачивают… Вдруг смотрю – как в сказке про аленький цветочек: легкая розовинка сквозь кожу засветилась… Минут через пять-семь открыл он глаза, по сторонам повел и говорит, причем еле языком ворочает: “Гусь… Такое впечатление, как будто коньячку отведал…”

Может быть, это и случайное совпадение, но так было…

И опять отец пошел на поправку, ну, конечно, с нагное- нием швов и другими “талевскими радостями”… Каждый день возле него врачи… Вызвали главного гастроэнтеролога Латвии. Замминистра, профессор, совершенно замечательный дядька. Заходит он в реанимацию, а отец, как всегда, с “Кентом” во рту. Посмотрел на него профессор сурово и говорит: “А вот курить вам бросать никак нельзя”. Отец потом сказал: “Этот меня лечить может… Все понимает…”

Только-только отец стал выкарабкиваться, и уже должны были его из реанимации в палату перевести, скоропостижно, прямо в больнице, умирает Гейхман. Тяжелейший инфаркт. Лежит буквально через стенку от отца. А у папы интуиция была фантастическая. Занервничал страшно. “Пусть, – го- ворит, – Иосиф зайдет ко мне”. А как ему сказать, что Иосиф умер? “Срочно, – отвечают, – уехал домой… Завтра придет”. Завтра опять нет Иосифа. “Заболел, – говорят отцу, – воспалением легких”. Отец чуть ли не в истерику: “Скажите, что с Иосифом?” Пришлось накачать отца пантопоном и сказать… Он, по-моему, сутки после этого в прострации пролежал, но потом как-то целеустремленно пошел на поправку… Когда выписывали, пошутил: “Из-за вашей больницы совсем шахматы запустил…”

Но это было его последнее улучшение. Дальше тащило только вниз. Притормаживало и – опять вниз…

В следующий раз я увиделся с отцом только в Израиле. Я приехал в Израиль 30 января 1990 года, а уже через два дня отец оказался у нас в Натании. С Гелей и Жанночкой. Как игра воображения… Замечательный был, помню, вечер… Я сделал тогда много фотографий. Отец шутил, выпивал… Мы все смеялись, валяли дурака… Но, странное дело! Когда через несколько дней я проявил и отпечатал фотографии, то увидел, что со снимков на меня глядит совсем другой человек. Да, это он, Михаил Таль, мой отец, которого еще неделю назад я обнимал, целовал, ощущал физически, но в то же время и не он… Словно покинуло его что-то витальное, живое. Я вспомнил моего знакомого парапсихолога, который по фотографии мог определить, жив человек или мертв… Я показал снимки жене, и она сказала: “Слушай, нехорошо что-то с отцом…” Но я настолько не верил, или не хотел верить, что с отцом может произойти когда-нибудь самое страшное, что даже обругал Надю и сказал, что отец вечен и никогда с ним ничего плохого не будет. Хотя по дереву постучал…

Через некоторое время отец стал мне звонить… Нет, он и раньше звонил, но не чаще одного раза в два-три месяца. А тут зачастил, и мне стало от этого неспокойно. Наши отно- шения не были ортодоксальными. Эгоистическое отноше

ние к отцу как к собственности сохранялось, пока я был ма- леньким. Мне хотелось, чтобы мы жили вместе, чтобы отец баловал меня и ходил со мной в театр и в зоопарк, как все “нормальные” отцы, но я приучил себя к тому, что это невозможно. И мне было очень обидно. Но после 14-15 лет обидные чувства как-то сами собой исчезли. Я вдруг понял, что частота “нормальных” отношений между отцом и сыном, в конце концов, не имеет существенного значения. Есть более важное ощущение: отец жив, отец здоров – он присутствует, он ЕСТЬ… Вот он позвонил:

– Гусевич, привет! Я в Риге. Как дела?

– Привет, папка! Сколько пробудешь?

– Недели две… А что –