Муж, жена и сатана - Григорий Ряжский

— И что? — Сын никак не мог ухватить суть произносимых отцом слов. — И дальше что, папа?

— А дальше вот. — С этими словами Александр Алексеевич повернул ларец лицевой стороной к ним, и Алексей замер. Через стеклянное оконце, вставленное в лицевую дверку, в тусклом свете свечи он увидел нечто такое, что заставило его вздрогнуть от неожиданности. Из глубины ларца на Алексея Бахрушина темными дырами пустых глазниц уставился череп. Он был жестко закреплен на самодельной подставке, с тем, наверное, чтобы не касаться внутренних поверхностей ларца. На череп был надет венец, металлический, похожий на серебряный. Снизу, на дне ларца лежали локоны иссохших седых длинных волос.

— Дальше я раздобыл то, что мечтал заполучить, начиная с тех самых младых лет. Мечтал как одержимый. Не знаю вот только, Господом или ж бесом. А только получил. Как — дело третье, и пускай это останется со мной. Да это не так существенно — доброму вору, как говорится, все впору. Главное, он сопровождал меня все эти годы, вплоть до нынешнего дня, череп этот, и я все время чувствовал его рядом, всем существом ощущал, головою, животом, кожею. Ну не сам череп, не кость эту, а того, кому он принадлежал. Дух его. Иль душу, не знаю. И руку его… и слово… и взгляд из ниоткуда…

— Так это… — притянув руку к подбородку, пробормотал Алексей.

— Да… — согласился с его догадкой отец. — Николай Васильевич. И плоть его перед тобой. Череп Гоголя, гения русской словесности. Мой талисман. Отныне станет и твой. И будет он самый драгоценный экземпляр в твоей коллекции, сынок. Я ожидал этого дня, и я его дождался. Я желал передать его только в надежные и верные руки, и такие руки сыскались. И я счастлив безмерно, Алеша, что это руки моего сына, Бахрушина-младшего, будущего владетеля крупнейшего собрания русского театрального искусства. Кому как не тебе обладать им отныне и находиться подле него, величайшего изо всех великих словесников наших. И успехи семьи нашей, я сполна уверен, оттого так стоящи и так ладны, что есть у нас такой оберег. И все он зрит, и все обо всех ведает, обо всей жизни нашей, я это знаю наверное. И потому не даст никого из нас в оскорбление. — Приподняв веки, Александр Алексеевич мечтательно повел головой, словно рисуя приятную себе мысленную картину. — Я, сынок, дабы не слукавить, частенько сюда наведываюсь, один, конечно ж. И нет на свете души единой, какая б об этом ведала. Всего — ты и я. Даже матери твоей полслова не сказал об нем, — он кивнул на палисандровый ларец. — Знаешь, мыслить обожаю я подле него, представлять. Случается, приду сюда, прокрадусь к нему ближе и додумываю… Как, к примеру, глядел он на всех остальных людей, как волос свой от пробора на бок закидывал, размышляя, какие мы есть, все прочие, не сродственные ему. Как понюшку табаку в длинный нос свой закладывал, как насмешничал и над собою тоже, чему печалился, мысля об себе и об нас. И как, наверно, изображал в своей голове, в этой вот самой, в гениальной, — он снова указал глазами на череп, — какой из нас городничему его родственным сделается, а какой в трубу вылетит на черте верхом, иль кто бездыханные души торговать станет, уповая на лукавый случай. И кто он, к слову сказать, Акакий Акакиевич этот, из какой материи сработан, отчего маленький мир этот, что наглухо, не имея выхода, замкнулся вокруг него, так бездарен, так бессмыслен и так нелеп? Отчего жил он, подобно тому, как существуют прирученные черепахи, не противясь всякому злу и всяческому униженью?

Алексей, все еще с трудом веря в происходящее, продолжал, однако, неотрывно слушать, о чем говорил ему этот высокий пожилой мужчина с усами и в пенсне, держащий в подрагивающей руке подсвечник с догорающей свечой. Ему почудилось вдруг, что это не он, не Алексей Бахрушин, стоит сейчас в полутемном, заваленном ненужным скарбом подвале их семейного дома на Кожевниках, вглядываясь в коронованный серебряным венком череп с глазницами из темных дыр, будто пронзающих его насквозь невидными жгучими лучами. А стоит на его месте некто иной, чужой ему, непохожий на него человек его же лет и наружности, и просит, нет, настаивает, чтобы он, истинный Алексей, внял теперь отцовскому слову, внял и подчинился. Да только не отец был перед ним сейчас, не тот родной и добрый ему человек — это он с отчаянной обреченностью успел-таки осознать, — а неизвестно кто еще: незнакомый, чужой, властный.

Он вздрогнул и вернулся.

— А там что? — спросил он, указывая рукой на саквояж на полу.

— Там? — Александр Алексеевич махнул рукой, довольно равнодушно. — Там еще один череп, из той же могилы, безвестный. Можно сказать, случайный. Обретался по соседству, так и достался заодно с нашим. Ты его, Алексей, тоже для собранья своего сохрани, может, сгодится по какому случаю. Если, допускаю, Гамлета станешь представлять, к примеру, со всей его атрибутикой. Или же просто для антуражу. Главное не он, главное — вот! — Бахрушин с нескрываемой гордостью указал рукой в сторону палисандрового ларя. — Это есть твое главное наследство, а не капитал и даже не славная фамилия. Просто продолжай делать свое благое дело, Алеша, как ты его делаешь теперь, а дальше он всегда тебе посодействует, и в жизни, и в удаче. Так и запомни мои слова, сынок…

Лёвка убежал по своим оружейным делам сразу после того, как юный ботаник с дырявыми коленками, включивший Интернет, вежливо попрощался и покинул квартиру. Была суббота, и Адка вполне могла себе позволить неспешно насладиться в одиночестве неиспробованным качеством новой жизни. Для начала решила отправить письмо самой себе, чтобы убедиться, что почта в порядке, а заодно попытаться настроить голову на новое ремесло. Она написала себе «Привет, милая!», после чего переложила текст в «Отправку сообщений» и нажала «Доставить». Письмо ушло и тут же вернулось уже как полученное. Точнее, пришли два письма. Первым было ее собственное, второе — от неизвестного адресата. На месте имени стояло многоточие.

— Странное дело, — пробормотала Ада в полголоса, — я же никому не давала адреса. Спам, что ли?

Однако нажала на многоточие, и письмо открылось. В разделе «Тема» было обозначено «Участливому вниманию княгини Урусовой А.Ю.» Сам же текст послания, причем — удивительное дело — рукописного, был следующим:

«Глубокоуважаемая Аделина Юрьевна! Сударыня! Княгиня!

Заблаговременно приношу вам извиненья свои за ту оплошность, каковую вполне могу предположить, не угадывая верного к вам обращенья. Прошу вас, только не изумляйтесь и поверьте мне покамест просто на слово, — я недурно знаком с вами, а, справедливей говоря, я вас знаю, хотя и не имел чести и счастливой возможности быть представленным лично. Да и невозможно было бы такое в силу непреодолимых оснований. Однако ж я пишу и всемилостивейше умоляю прочесть мое к вам послание. Милая Ада! Голубушка! (Или же милей для вашего уха будет «Аданька», как называет вас благочестивая Прасковья?)

Я намеренно привожу здесь возможные вариации моего обращенья к вам с тем, чтоб лишний раз подчеркнуть великое почтенье, какое испытываю к вам. Искренне рассчитываю, что со временем определившись с наилучшим из обращений, вы поправите меня…»

— Прикольно! — прыснула Адка. — Что за хрень такая? А написано-то, написано как… Хоть своим тараканам на факультатив тащи, как пример эпистолы из прошлого века. Кто же это дуркует так, интересно? Лёвка, что ли, откуда-то от друзей? Интернетом хвастается? — Она продолжила читать, вернув глаза на экран.