Вторжение. Судьба генерала Павлова - Александр Ржешевский

«О нем! О нем!» — весело подумала Надежда, хотя уже не помнила, какой он из себя, ее вчерашний спаситель. С любопытством поглядывала на соседский двор. Наконец повезло. С крыльца сбежал парень в белой рубахе, русый, кучерявый, широкий. Махнул топором, свалил поленницу. Тот или не тот?

Надежда подхватилась за водой. А шапочка, варежки, пальтишко городское — не переменить. Наклонила голову, ни одного взгляда по сторонам. Пускай другие смотрят. Это удел мужчин.

Она восхитительно чуяла эти минуточки, когда не то чтобы слово, а просто случайный взгляд давал им надежду. А уж слово — это было для них просто непозволительная роскошь. По молодости или по наивности память ее временами как бы опустошалась, беды отлетали, и она радовалась чистому небу, яркому солнцу, темной манящей полоске леса за снежным полем и расчищенной — в пояс — тропинке между сугробами. А уж любовный, даже беспредметный, интерес вообще кружил голову.

Когда обратно с полными ведрами шла, медленно поднялась на крыльцо, поставила ведра, повесила коромысло. Метелкой смела снег на ступенях. По сторонам не смотрела, но видела, что парней на соседском дворе стало двое.

— Глянь, Володька, какую кралю спас! — послышался басовитый голос. — И вот ведь девки, я тебе скажу. Туман! Сплошной туман! Вчера, можно сказать, в обнимочку добирались. А сегодня уже не здоровается.

— Не видно против солнца! — крикнула Надежда, приставив ладошку к бровям.

— Запоминает! Запоминает! — отозвался вихрастый сосед, в котором она признала Ивана. — Без меня бы замерзла.

Надежда глянула с озорством:

— А может, сама бы добралась?

В дом вошла, не оглянувшись, а душа вдруг сделалась розовой и чистой, как снег. Много ли человеку надо? Подышать на крыльце, прижечь улыбкой удалые, податливые молодецкие сердца. Нету веселей забавы. Заметила: тот, кого звали Володькой, тонок и высок. А Иван гляделся богатырем. Шлем бы ему да щит — ив кино ходить не надо.

Через окно видно было, как он перетаскивал колотые дрова в поленницу, покрикивал на пса, волочившего за собой бычью цепь, таскал навильник с сеном выше облака.

А что к вечеру опять лежал в жару и бреду, ей было невдомек. Что не по здоровью, а по глупости своей несусветной вышел с жуткой температурой в одной рубахе колоть дрова. На другой день в соседском дворе было тихо. А на третий день слух как обухом по голове ударили: кончается Иван. Весть эту принес с другого конца деревни конюх Пахом, который захаживал к тетке. Обещал перебрать печь и на этой основе всю зиму угощался квасом. А иногда тетка выставляла ему кружку самогона, отчего Пахом становился заботлив и ласков.

— Чтой-то соседа нашего не видать? — спросила Людмила Павловна, оценив быстрым прищуром, что после кружки старый Пахом не вспомнит, откуда ее интерес, и не разворошит забытую молву. Для этого она даже добавила полстакана самогонки. Пахом принял новую порцию, как должник, и долго с благодарностью мотал из стороны в сторону беззубыми деснами хлебный мякиш. В деревенской избе любой мужик не без пользы, даже такой высохший, как Пахом. Он в самом деле время от времени выполнял свои обещания, правда с опозданием, но зато добротно и хорошо. Матицу заменил в горнице, погреб вырыл и к печке грозился приступить, но ждал тепла.

— К Ивану врачиха приходила городская, — сказал он, выламывая корявыми пальцами хлебный мякиш и нюхая луковицу, пока хозяйка доставала из печи румяную картошку на сковороднике.

— Откуда городская взялась?

— Герасима дочка гостит.

— Ну и что? — откликнулась Людмила.

— Кальцекс прописала, — со знанием дела ответил Пахом.

— Это что в лоб, что по лбу, — отозвалась Людмила Павловна.

— Да нет, помогает, — ответил Пахом с достоинством.

— Если он в свою больницу не хочет приходить, пусть лечится кальцексом, — сказала Людмила.

Когда дед Пахом выпивал, то начинал незаметным образом упрямиться и не соглашаться. Характером крепчал.

— Сильнее лекарства нет, — с твердостью повторил он. — Вот Фенька Аникина кальцексом радикулит вылечила. Колька Чапай за месяц фурункулы свел. А Ивану — мужики говорили — уже ничего не поможет. Три таблетки принял. А все одно — горит парень. Сознанья нет. Придет на минуту в себя и обратно пропадает.

Тетку нисколько не расстроила болезнь Ивана. Она восприняла эту весть спокойно, отрешенно, будто заранее видела в этом перст судьбы, уравнивающий человеку воздаяния за доблести и ошибки. А Ивановой ошибкой, огромной, причем не прощенной, было, конечно, отношение к ней. Пусть осуждали ее, сама слыхала: мол, вот врачиха старая к молодому парню пристала. «Сами вы старые. А я себя по-прежнему чувствую, как в двадцать, — спорила она мысленно. — А что изменилось? Или фигура не хороша? Или на любовь не отзывчива? Когда буду немощная, слабая, вот тогда и называйте. А Иван? Подумаешь, молодой! Вот тебе и наказание».

— У нас как привыкли здоровье поправлять? — рассуждала она. — Клин клином вышибают. В том числе и стопочкой. Другой привычки мужик не имеет. О бабах не говорю, те вообще не лечатся. А у Ивана, вишь, не получилось, своя температура сорок, на улице двадцать пять, а он в одной рубахе дрова колет. Ума-то кот наплакал.

Тонким намеком она дала понять Надежде, что может не вернуться в субботу вечером. И в самом деле пару ночей провела у фельдшера Акима Африкановича. Против ожидания, осталась довольна, но ему этого не показала. Наоборот, пожурила, чтобы лучше был. Такую привычку управлять мужиками Людмила Павловна усвоила давно. И переучиваться не собиралась.

В отличие от тетки Надя переживала. Когда дед Пахом, понадеявшись на выпивку, снова пришел с разговорами, что «кончается Иван», она быстро его выпроводила. Все-таки еще одну новость ей приволок: ни Маруська, ни Верка-проводница ни разу не наведались к больному. Этого Надежда не могла уразуметь. Как и старый Пахом, которого, видно, и в молодости любовь обходила стороной. Дойдя до калитки, он погрозил пальцем в пространство, ни к кому не обращаясь, а может, сразу ко всем:

— Вот они, бабы!

Оставшись одна, Надя махнула рукой на пересуды и решилась идти к Ивану. Не было в этом ее решении любовных затей, а только доброе, благодарное чувство к человеку, который, как ни считай, уберег ее от гибели. А эту свою гибель она тогда очень хорошо понимала. Совсем сделалась немощной, бессильной. И не могла представить, чтобы такую же немочь являл собой могучий Иван. Как он тогда поднял ее и понес, проваливаясь в сугробе по пояс.

Дождавшись темноты, накинула старую теткину шубу, сбежала с крыльца и сама испугалась своей задумки. На последней ступеньке задержалась, охолонула маленько. От предчувствия, что лучше бы ей оставаться в натопленной комнате, а не ходить в стылый дом, куда и тропинки-то нету.

Перед глазами свежий снег искрил ледяным звездным светом и забирался внутрь вместе с дыханием. Надя понимала, что завтра вся деревня узнает ее по следам. Поэтому медлила, боялась. У соседей нет огня, значит, из окон ее видно. «Ох, обожжешься! Ох, обожжешься! — шептал внутренний голос. — В деревне такие шутки плохи. Иди обратно! Иди обратно! А Ивану каково? — мелькнула догадка. — Хоть печку истоплю, воды подам».