Санитарная рубка - Михаил Николаевич Щукин

что курю, а курить нельзя, категорически. Вот так и мучаюсь… Ночью-то плохо спал, Николай? Все меня караулил, не доверяешь…

— Да я…

— Ладно, не оправдывайся, сам бы на твоем месте оказался, может, и не пошел бы к незнакомому человеку, которого ни разу не видел. Мало ли что на уме… Короче, давай представлюсь. Подполковник Фомич, Геннадий Викторович, бывший командир Сибирского ОМОНа, по всем статьям — бывший. На пенсию отправлен был по собственному желанию вышестоящего начальства за слишком бойкий язык — что подумал, то и брякнул сгоряча. Ну, это отдельная история, к делу не относится. Теперь об Алексее. Познакомились мы случайно. Первая командировка в Чечню, а ехать не с чем. Я перед этим позвонил ребятам, кто там был, ответ один — жрать нечего, одеть нечего, все, что можете, везите с собой. Ну и пошел по всяким ТОО — кто мешок макарон, кто мешок гречки, кто упаковку-две прокладок, чтоб ноги сухие были, мыло и то с собой везли. Короче, на войну со своим скарбом. Такого, по-моему, и в Великую Отечественную не было. Записал всех благодетелей с телефонами, целая простыня получилась, смотрю, мне дней пять надо, чтобы всех объехать. А водитель у меня, Валера, замечательный парень, подсказывает — давайте, Геннадий Викторович, в издательство заедем, они вашу простыню отксерят, ксерокс, говорит, у них есть, вы ее по частям раздадите и самому ездить не надо. Приезжаем. И встречает нас Алексей. Хорошо помню, посмотрел на мою простыню и вдруг вижу — у него желваки ходуном ходят. Но ничего не сказал, только спросил — сколько экземпляров? Принес мой список отксеренный, подает и говорит — дай бог, чтоб живые вернулись. А Валера, он вместе со мной зашел, увидел на столе книжку Алексея, выпросил с автографом и в Чечню ее притащил. Зачитали там книжку до дыр, стихи эти под гитару пели, никогда не думал, что мои орлы такими сентиментальными могут быть, да еще на войне. Валере «духи» из подствольника прямо в сердце зафигачили, а в кармане у него книжка эта была, обгорела вся, мы ее после в гроб ему положили… Короче, когда вернулись, пригласил я Алексея к нам, вечер устроили, выпили… Ну а дальше, как водится, новые хлопоты, суета — одним словом, потерялись мы. А тут он на связь выходит и просит встречи, а я-то уже не при делах, я грядки копаю. Но все равно встретились. И вот тут самое главное. Задумал он писать про церковь в своем Первомайске, архивы поднял, то-се, пято, десято, и докопался, где можно найти пропавшую чудотворную икону из этой церкви. И вот, когда докопался, дал интервью тут одному прохиндею из «Молодежки», само интервью не напечатали, зато объявился Каравай собственной персоной. Знаешь, кто такой Каравай?

— Вкратце доложили,

— Не буду предположения строить, я ж там не был, но в сухом остатке, как Алексей мне говорил, предложение последовало следующее: я тебе денег, сколько, напросишь, а ты мне указываешь место, где эта икона находится. Алексей отказался. Я, честно говоря, особого значения не придал. Ну, мало, ли какая моча Караваю в голову стукнула, ну, захотел купить, ну, не продали — делов-то. Сегодня захотел, завтра расхотел. Да и странно мне все показалось — икона, церковь, которой нет, это в наше-то время, вот если бы здание, какое или кусок земли в центре города — тогда понятно. Одним словом, посоветовал Алексею, чтобы он голову не грузил, само собой рассосется. Вот и рассосалось… А сам ты, что думаешь?

— Да ничего я не думаю, потому что понятия не имею — какие бумаги, чего в них написано, какая икона, зачем она бандюганам понадобилась? Ума не приложу! Одно знаю четко — найду, кто Алексея угробил, собственными руками…

— Ясно, но сначала найти надо. Иди, буди Анну, завтракать пора…

В лето, как быть тому,

купец Скворешнев, Харитон Игнатьевич, из города Сибирска, на пятом десятке годов съехал с глузду. Крепко съехал, основательно. Забросил дела торговые, семью забросил, то есть супругу свою законную, двух кровных сыновей взрослых, четверых внуков маленьких, в которых души не чаял, и стал творить дела непонятные и уму непостижимые: призывал, едва ли не каждую неделю, работника своего, проворного и скорого на ногу Кирюшку, и велел запрягать в легкую коляску на резиновом ходу самого бойкого на размашистый бег жеребчика Орлика; в коляску грузили конфеты, пряники, цветастые платки, ленты, бусы и отправлялись по соседним деревням на вечерки.

И вот картина: пляшет молодой народ, песни поет, частушки рассыпает, одним словом, веселится; а Харитон Игнатьевич сядет чуть на отшибе и на девок смотрит, словно выискивает кого-то. Допоздна засиживался, пока всех девок не пересмотрит, а после встанет сердито, плюнет под ноги, поманит к себе пальцем Кирюшку и прикажет:

— Раздай, что взяли, и домой поехали.

Кирюшка, рад стараться, вытаскивал из коляски товар и щедро одаривал девок — кому пряники, кому конфеты, кому бусы, кому ленты. Не забывал кой-чего и себе в карман украдкой засунуть, чтобы после, уже вернувшись домой, свою зазнобу одаривать. Мог бы и половину всех гостинцев утащить — хозяин все равно бы не заметил, потому что всякий раз к завершению вечерки становился Харитон Игнатьевич настолько задумчивым и печальным, что порой даже не отзывался, когда работник его окликал или о чем-то спрашивал.

Лето минуло в таких разъездах, осень палыми листьями отшуршала, снежок посыпал и морозы закрякали, а Харитон Игнатьевич все никак не унимается и по-прежнему призывает время от времени Кирюшку, заставляет запрягать Орлика и грузить гостинцы, только уже не в коляску на резиновом ходу, а в легкие санки-розвальни, украшенные на задке алыми цветами и зелеными травами. По какой надобности ездил купец по окрестным деревням, кого искал-высматривал — неизвестно. Ни домашние не знали, ни Кирюшка, ни чужие люди, последние уже посмеивались, едва ли не в открытую, над купеческой причудой, но Харитон Игнатьевич, когда ему об этом докладывали, только хмыкал да под ноги себе сплевывал. И ни единого слова не говорил, будто зарок дал рта не раскрывать, когда такой разговор заводится.

Время шло, настала очередь деревни Бобровки, до которой семь верст киселя хлебать, а после еще ехать и ехать рука отвалится бичиком размахивать. Но доехали, добрались, явились в просторную избу, где вечерка шумела, и встал Харитон Игнатьевич у порога, как в землю вкопанный, забыв за собой дверь прихлопнуть. Вот она, краса ясная! Отыскалась! И стоит, как на Никольской ярмарке в Сибирске стояла, в начале лета,