Пять допросов перед отпуском - Виль Григорьевич Рудин

Перед Алексеем Петровичем лихо развернулась «Победа» с широкими клеточками по бортам. Шофер — русый, в чистой, стираной-перестиранной гимнастерке с расстегнутым воротом и неправдоподобно белым воротничком, — приоткрыл дверку, озорно, снизу вверх, глянул на Алексея Петровича:

— Подбросить, товарищ майор?

Машина тихонько пошла, пристраиваясь в хвост автобусу. Шофер дружелюбно покосился на погоны Алексея Петровича, улыбнулся:

— Где вас высаживать? Или вы здешний?

— И да и нет. В общем, лучше в гостиницу.

— Можно и к гостинице. Только там мест — то ли ма, а скорей всего нема. Вы тогда спросите дежурную, тетю Дусю. У нее там свой домишко, прямо за гостиницей, так она на ночь приезжих пускает. Даже ужином кормит.

— А вы что же — клиентов ей поставляете?

— Ну зачем, это я просто вам сочувствую, а то намаетесь.

Машина вышла на широкую магистраль — раньше она называлась Коммунистической и считалась главной. По ней проходила единственная в городе трамвайная линия, одним концом линия упиралась в цементный завод, другим — в мост через Лебедянь. Мост был старый, деревянный, трамвая выдержать не мог, и его хотели сносить, чтобы построить новый, каменный, но до войны так и не успели. Там, где Коммунистическая улица пересекала Первомайскую, была площадь — мощенная булыжником, с трех- и даже четырехэтажными домами. Здесь размещались горком и горисполком, милиция и редакция городской газеты. Отсюда за полчаса можно было пешком дойти до Луговой, на той стороне Лебедяни, трамваи туда не ходили...

Алексей Петрович жадно смотрел по сторонам — на Коммунистической не осталось ни одного деревянного дома. Вдоль правой стороны выстроились пятиэтажные громады, облицованные кремовыми плитками. По левой стороне грохотала стройка: где еще только клали фундамент, где уже возводили стены, там вон белеют стропила... Краны, машины, грохот бетономешалок, крики рабочих в синих перемазанных спецовках...

— С чего это в Белоярске такое? — Алексей Петрович кивнул в сторону стройки.

— Ну как же, у нас ведь будет завод, машиностроительный, союзного значения, на том берегу Лебедяни. А это их жилье. Да у нас тут много чего нового — мост вот сделали, нынче только сдали, ну трамвай сразу пустили.

— Так и на Луговую идет трамвай?

— Вдоль по самой улице. Ну, прибыли — вот ваша гостиница.

...По этой самой Первомайской бродил Алексей Петрович в то давнее утро, когда родился Олежка. Здесь тогда не было асфальта, тротуар был из битого кирпича, да и тот был погребен под снегом, а сверху все сыпались и сыпались медленные снежинки... Не было и этих высоких домов, так что улица тогда выглядела намного шире. Вот здесь стояла школа — наверное, сгорела, деревянная ведь была, — и теперь на ее месте поставили жилой дом. А следов войны не видно: центр основательно застроили. Но вот высокие дома кончились, и Алексей Петрович снова оказался в старом Белоярске, в том, который хранила его память. Он пропустил мимо себя лязгающий трамвай и медленно пошел по асфальтовой тропинке, аккуратно уложенной рядом с линией. Жесткий стоячий воротник кителя неприятно тер шею, и Алексей Петрович машинально расстегнул его. Потом снял фуражку и понес в руке, щуря глаза от бьющего в лицо июльского солнца. Если не считать трамвая и асфальтовой дорожки, здесь все осталось, как прежде: стройка на этот берег Лебедяни еще не докатилась. Те же двухэтажные дома (первый кирпичный, второй деревянный), такие же детишки бегали босиком по траве обочь проезжей части, так же взлетал мяч в извечных детских играх, так же паслись привязанные к колышкам козы, так же стлалась пыль за проходящими грузовиками, только машин стало непривычно много. Алексей Петрович подумал, что вот сейчас завернет за угол и увидит дом, увидит скамейку, на которой по вечерам сидел с Лелькой, увидит на цепи огромного хозяйского Полкана — с ним, бывало, играла Машенька, бесстрашно обнимая тонкими ручонками его кудлатую шею, прижимаясь лицом к его лобастой голове. Увидит над забором ветви сирени... Алексей Петрович непроизвольно ускорил шаги, вышел на перекресток — из-за поворота, закрывая всю Луговую, навстречу ему со страшным скрежетом и оконным дребезжаньем полз трамвай. И когда он прополз, Алексей Петрович увидел новый пятиэтажный дом, одиноко плывущий над деревянными потемневшими крышами. Не было скамейки, не было рябины и кустов сирени, не было дома, который снился годами. Все это жило теперь только в его памяти. Он постоял на углу, глядя на кремовый дом и не видя его. Сам того не заметив, надел фуражку и медленно пошел назад. Да, в его памяти... И он знал, что Лелька и погибшие дети всегда будут с ним, как бы ни сложились его отношения с Карин. И еще он верил, что Карин его поймет...

VIII

Но Алексей Петрович все же встретил знакомого.

У гостиницы, — мест там действительно не оказалось, и на предстоящую ночь его обещала приютить сердобольная тетя Дуся, — Алексея Петровича остановил высокий, худой старик с совершенно седой головой и гладко выбритыми щеками, кожа, вся иссеченная морщинами, отдавала восковой желтизной.

— Извините, ради бога, — произнес старик. — Ведь вы — Хлынов? Алексей Петрович? Ну, здравствуйте! — Улыбнулся тонкими бескровными губами, протянул сухонькую руку. — Отчего же вы при погонах? Война-то вон когда кончилась!

— Еще служу, — Алексей Петрович мучительно силился вспомнить, кто бы мог быть этот старик.

— Но ведь вы учитель и, сколько я знаю, неплохой.

Алексея Петровича осенило — Николай Николаевич, математик! Ребятишки звали его за глаза «Николай в квадрате»...

— А вы, Николай Николаевич, еще трудитесь?

Старик снова улыбнулся:

— Так вы меня признали? А то смотрю — этакое у вас в глазах недоумение. Нет, Алексей Петрович, в прошлом году выпустил последний десятый класс и сам вышел на пенсию. Живу на этой вот улице, в новом доме, рядом с исполкомом. Дочь у меня, видите ли, на заводе работает, ей от завода жилье дали, а я при ней в дедушках состою. Да что, Алексей Петрович, неужто ко мне не изволите?

Как давно не ощущал Алексей Петрович того, что стоит за обычными и, быть может, чуточку мещанскими словами — домашний уют. В войну об этом не думалось, а в комендатуре за чистотой его комнаты следил сначала солдат-дневальный, позже — уборщица, пожилая фрау Хильда. В комнате ее стараниями всегда было свежо, аккуратно, и даже цветы в вазочке на столе, но все это было как-то по-казенному, все