Империя и христианство. Римский мир на рубеже III–IV веков. Последние гонения на христиан и Миланский эдикт - Юрий Александрович Соколов

жесткого сопротивления власти, как в Египте. Однако даже Максимин понял, что он находится на вулкане, а потому предпочел перенести свою жестокость в Сирию. Здесь, впрочем, также пришлось вскоре свернуть террор – в пограничных с Сасанидсой Персией территориях это было делать небезопасно. Впрочем, примириться с христианами он так и не смог и до конца жизни их притеснял, показывая совершенную неадекватность политическим реалиям, которые поняли все остальные его пурпуроносные коллеги. Именно это предопределило фатальную слабость его позиции и неизбежность гибели.

Столкновение между Лицинием и Максимином Дазой было неизбежно. Но пожар, на котором суждено было сгореть языческому Риму, начался не на востоке, а на западе.

7. Время Константина Великого

После того, как Константин вырвался из удушающих объятий августа Галлерия и успешно добрался до Йорка, где получил власть над западными провинциями из рук своего умирающего отца Констанция Хлора, он демонстративно перестал заниматься «большой политикой», держась в стороне от борьбы между прочими тетрархами. Он, правда, не преминул воспользоваться случаем, чтобы повысить свой титул и стать, как и его покойный отец, «августом».

Также как и Констанций Хлор, Константин никому не отдавал предпочтений, не обнаруживал стремлений к единовластию и занимался только делами провинций, входивших в пространство его юрисдикции. Вряд ли это обмануло кого-то из тех, кто серьезно занимался политикой.

Тетрархия, которую Диоклетиан выстроил ради спасения Римского мира, динамизации ее внутренней жизни и адекватности внешним вызовам, по прошествии четверти века обнаружила свою полную недееспособность. Либо Римский мир должен был отказаться от единой империи и распасться на отдельные государства, либо отказаться от порочной формы тетрархии и вернуться к классической деспотии. Расчленение неизбежно привело бы к ожесточенным войнам между новыми государствами со столь же неизбежным их военно-политическим и экономическим ослаблением, с умножением социальных потрясений и этнических мятежей и, как следствие, – к очередным, еще более мелким расчленениям и к полной неспособности сопротивляться агрессии со стороны варваров. Значит, упорствование в верности тетрархии было быстрым и гарантированным путем к самоликвидации Римского мира.

Поскольку никто этого не хотел, оставался путь возвращения к деспотии, причем, не классического римского образца (принципат), а классического восточного образца (доминат). Только вот претендентов на единовластие оказалось слишком много и, естественно, никто не желал уступать. Проиграть в этой схватке, просто «сойти с дистанции», означало – погибнуть. Политика лишена сентиментальности: вкусивший хоть однажды безграничной власти, почувствовавший перспективу обладания ею уже никогда не сможет избавиться от этого наваждения и всегда будет (сам или в своих наследниках) нести смертельную опасность счастливому избраннику судьбы, по итогам кровавой гонки увенчавшему свою голову диадемой.

Правда, есть пример Диоклетиана, который в рамках своей «игры в тетрархию» добровольно (хоть и в великом разочаровании, духовной опустошенности и презрении к окружающему миру) ушел в «частную жизнь», т. е. «добровольно сошел с дистанции». И не один он это сделал, а вместе с соправителем Максимианом. Но жестокая политическая логика никаких «игр» не признает. Максимиан, преданный собственным сыном, уже погиб. Придет время (всего-то через два года), и погибнет сам Диоклетиан: покончит с собой, осознав, что из «большой политики» уходят только в небытие.

Константин, которому суждено было стать «святым» и «равноапостольным», суждено было обеспечить исторический переход «Римского мира» в «Христианский мир», о предстоящей ему миссии не догадывался и к ней себя сознательно не готовил. В нем было куда больше иллирийской крови, нежели латинской, но он был настоящий римлянин и именно этим в себе гордился. И как настоящий римлянин, ощущал колоссальную ответственность за судьбу Римского мира. Единственное, чем он отличался от Галлерия и Лициния, так это умом и характером. Хотя это «единственное» можно назвать и «всем». Константин отличался от своих современников во власти качественно!

Константину не была свойственна ослепляющая идеализация прошлого и, соответственно, он не был подвержен парализующей рефлексии, что было характерно для Диоклетиана. В отличие от основателя тетрархии Константин, при всем его почтении к Риму, его истории и культуре, был весь устремлен в будущее и не собирался реконструировать то, что было разрушено временем и что уже доказало свою несостоятельность. Как политик, Константин был абсолютно рационален, холодно прагматичен, а значит настроен конструктивно. Он обладал немалым мужеством видеть ситуацию такой, какова она есть на самом деле. Он был, конечно, личностью харизматической, а это невозможно без могучего темперамента. Подобным темпераментом обладал и Галлерий, но ему недоставало масштабности ума, недоставало характера, который бы обуздывал стихийный темперамент, становившийся разрушительным вне концентрации на перспективной цели.

Характер Константина – литой, завораживающий своей монументальной цельностью, органикой ума, воли и интуиции, которые удивительно точно определяли стратегию поведения и строго дозировали проявления могучего темперамента. От своего отца, Констанция Хлора, Константин унаследовал уравновешенность и широту взглядов, но значительно превосходил его по решительности и способности концентрации на стратегических целях. Можно сказать, что Константин обладал исключительным комплексом качеств и он был единственным из своих современников, кто обладал подлинно историческим мышлением: не только «ретроспективным» или только «перспективным», а масштабным! Т. е. он обладал редким даром видеть всю полифонию ситуации совокупно и в упругой динамике времени и пространства. В основе этого качества лежала, конечно, особая культура мышления, где тренированный системный разум не двигается только в плоскости логических переходов, а способен видеть картину объемно.

То, что ему придется однажды выйти за пределы своего удела и вступить в борьбу с прочими тетрархами, Константин понимал, скорее всего, с самого начала, поскольку наивным человеком отнюдь не был. Не зря детство и юность его прошли в окружении таких персонажей, как Диоклетиан, Максимиан и Галлерий. В политике люди быстро взрослеют, случайные же погибают, и для наива и простодушия там места нет. Качества своих потенциальных соперников были Константину известны хорошо. Больше или меньше, но опасны были все. Более всех, конечно, сам «божественный август» Галлерий. После него – тандем Максимиана и Максенция. Флавий Север, хозяйничавший в Африке, Лициний на Дунае и Максимин Даза в Египте были опасны только как «сателлиты»[20] и «марионетки» Галлерия.

Было понятно, что всем этим правителям сейчас не до Константина, сидевшего на далекой периферии. Начиналась схватка за Италию. Если бы Галлерию удалось поставить в Риме своего протеже Флавия Севера, то он стал бы фактически доминусом (абсолютным хозяином) империи и очевидно следующим действием «божественного августа» (если ему не помешают персы на Евфрате или готы на Дунае) была бы смена власти на Западе. Следовательно, будущее Константина завело от итогов «битвы за Рим».

Логика, казалось, подсказывала Константину, что нужно немедленно