Исчезнувший мир - Том Светерлич

– Мам?

– Что? – ответила она. – Ой, я думала, это медсестра. Шэннон?

– Это я, мама.

– Не может быть. Я тебе не верю.

Мама приподнялась на локтях, ночная рубашка сползла, обнажив плечо, еще больше тронутое временем, мягче на вид и покрытое белесым пушком. Волосы были нечесаные и сальные, похоже, она не мыла их несколько дней.

– Ты ни на день не постарела, – сказала она. – Ты только погляди на себя, Шэннон. Где ты была? Ты меня бросила. Бросила на произвол судьбы. Оставила меня одну.

– Я была на задании, – ответила я, но ложь не стала менее отвратительной оттого, что была в какой-то мере правдой. – Мне пришлось уехать.

– Я… Посмотри на меня, – сказала она, натянув рубашку обратно на плечи. – Ты меня смущаешь. Ты не должна видеть меня такой. Не должна видеть мать такой. Тебе следовало предупредить о приходе, я бы оделась.

Выражение ее лица изменилось после операции, шрамы белыми червями змеились по щекам и горлу, когда она говорила.

– Ничего страшного, мам, мне приятно тебя видеть.

– Каждый день приходят новые медсестры, и им на меня плевать. Зайчик? Зайка, ты там? Выходи, зайка.

– Я здесь.

Но стоило мне шагнуть ближе к кровати, как мама сказала:

– Я не тебе.

В дверях появилась женщина, очень древняя старуха в кресле-каталке, ее волосы напоминали клубок стальной шерсти. Зайка приблизилась, перебирая белыми кроссовками по полу и руками по колесам, въехала в комнату и уставилась на меня.

– Это о ней я тебе рассказывала, Зайка. Дочь.

– Меня зовут Шэннон, – представилась я, понимая, что за годы отсутствия меня успели проклясть. – Приятно познакомиться.

Зайка с диким хрипом рассмеялась.

– Зайка – моя подруга, единственная подруга, – сказала мама. – Мы называем это место домом призраков, потому что все мы здесь призраки.

– Это уж точно, – поддакнула Зайка.

Я поставила стул к кровати и взяла мать за руку. Она ничего не весила, одни обтянутые пергаментной кожей кости и вены.

– Что случилось? – спросила я. – Ты больна.

– Мне сказали, что я крепкий орешек, Шэннон. Слишком смелая, чтобы меня сожрала смерть.

Рак кишечника и челюсти, объяснила она. Доктора сломали ей челюсть и удалили пораженную часть. Разрезали горло. Вырезали почти весь кишечник и снабдили ее калоприемником.

– Я питаюсь одними протеиновыми коктейлями, – сказала она. – Кажется, целую вечность. В моем животе уже много времени стоит трубка, вот тут, – и она ткнула чуть выше пупка. – Я отощала.

– Ты всегда была худой.

– Мне трудно жевать, хотя с тех пор… я вообще не могу много есть. А эти медсестры вообще не понимают, что делают.

Она едва притронулась к индейке и пюре на подносе с обедом.

– Девятнадцать лет, – сказала она. – Ты исчезла в 1997-м. Ни разу не вернулась, не попрощалась. Как тебе это, Зайка? Твой мальчик тоже не сахар, я его видела. Вечно пытается прикарманить твои деньги, но он хотя бы тебя навещает. А моя дочь меня бросила.

– Да уж, ничего хорошего, – подтвердила Зайка.

– На мне проводили испытания, – сказала мама. – После того как меня обкорнали, меня навестил один врач-коммерсант, сказал, что у меня термальная стадия, но я идеальный кандидат, и не возьму ли я тысячу долларов за участие в их испытаниях. Я была первой во всей стране. Три укола, и все. В мою кровь запустили крохотных роботов, они нашли рак и убили его. После всех этих лет, всех мучений – и всего три укола. Однажды ты скажешь своим детям, что их бабушка участвовала в первых испытаниях.

Лекарство от рака.

– Это же… чудо, – сказала я. Я слышала, что в далеких вариантах НеБыТи все болезни будут излечимы, но в 2015 году? – Тебя вылечили?

– Как подопытную мышь. Мне повезло, сама я никогда бы не смогла себе такого позволить. Можно мне рассказать тебе свой сон? Сон про тебя. После твоего исчезновения, когда я потеряла надежду, что ты когда-нибудь вернешься, мне приснилось, как я иду по улице, где-то в Европе – старые здания, старые жилые дома. Я услышала треск и увидела, как раскололась стена здания. Я услышала треск дерева, половиц. Горела квартира, из окон выбивалось пламя, его оранжевые языки стремились в небо. Ты была еще ребенком и играла на тротуаре, милая девочка. Я схватила тебя в охапку за мгновение до того, как дом рухнул. Я спасла тебя, Шэннон, но когда посмотрела на свои руки, то ты исчезла.

– Это всего лишь сон, – сказала я.

– Кошмарный сон.

Мы просидели около часа, вместе с Зайкой, большую часть времени молча, втроем тупо уставившись в телевизор – там шел музыкальный конкурс, и судьи вращались на футуристических тронах. Медбрат поменял калоприемник, вызвав у матери приступ стеснительности, эту работу выполнял мужчина, который поднял ее тело как пушинку, словно мусорное ведро, которое нужно опорожнить.

– Ты меня бросила. Прямо как он, – сказала она, зная, куда воткнуть нож.

– Я была на задании, – повторила я ту же ложь.

– На задании, вечно на задании. Ты потеряла ногу, чудовищно постарела, так постарела, как будто мы одного возраста, а теперь ты здесь и за двадцать лет совершенно не изменилась. Это болезнь…

– Я была в море.

– Ни словечка за девятнадцать лет, прямо как от твоего отца.

– Я знаю.

– Ты хоть помнишь отца? Он ушел, когда ты была совсем маленькой, но ты наверняка что-то помнишь.

Ничего, кроме фотографий под разбитым и грязным стеклом, которые для меня были все равно что образы святого.

– Я помню его фотографии на полке, – ответила я. – В основном это.

– Я и хотела, чтобы ты запомнила отца таким. Хотела, чтобы у тебя остались хорошие воспоминания.

– Я помню, как он подбрасывал меня в воздух.

– Я всегда гадала, чувствуешь ли ты запах другой женщины.

– Пожалуйста, не надо…

– Ты же не такая неженка? Вернулась после стольких лет и ожидаешь, что я не буду сравнивать тебя с ним? Мы взрослые люди. Или ты хочешь хранить ему верность? Он этого не стоит. Я чувствовала ее запах на нем, когда он поздно приходил домой, а потом он обнимал тебя, и я гадала, чувствуешь ли ты запах. Разве это не ужасно, когда женщина гадает, знает ли ее крошка-дочь, как пахнет другая женщина?

От отца пахло трубкой с табаком. А изо рта иногда цитрусовыми.

– Нет нужды об этом говорить, – сказала я.

Я мало помнила отца. Фланелевые рубашки и синие джинсы – вот и все воспоминания. Трубка с табаком, цитрусовые. Неряшливый – я помню его с бородой или с щетиной, хотя на фотографии с полки, которую я помню лучше всего, он был гладко выбритым молодым моряком.