Ненависть и месть - Сергей Зверев

Исаак Лазаревич достал из железного несгораемого шкафа за спиной бутылку «Метаксы», поставил рюмки, разлил по тридцать граммов ароматного, пахнущего мускатом напитка.

Айзеншток, несколько мгновений подержав рюмку в ладонях, выпил коньяк и попросил у Копельмана сигарету.

– Ты же не куришь, – удивился тот.

– Глядя на тебя сегодняшнего, не только закуришь.

Не очень умело прикурив сигарету от огня зажигалки, Айзеншток затянулся и тут же закашлялся. Погасив сигарету, он некоторое время молчал.

– Может быть, ты прав… Может быть, и правда, плюнуть на все эти глупости и уехать куда-нибудь подальше, в теплые края?

– Только не в Хайфу.

– Да, – вздохнул Айзеншток.

В ходе беседы ему постепенно передалась грусть, владевшая прежде Исааком Копельманом.

– Палестина, конечно, наша родина, но давай посмотрим правде в глаза, Изя. Кому мы нужны в этом ортодоксальном, давно устоявшемся обществе?

– Фима, я согласен с тобой как никто другой. Но и здесь жить становится все тяжелее. У меня кругом неприятности. Цех стоит, Дрейер собирается упаковывать манатки, люди на автомобильных заправках нервничают. Ты представляешь, Фима, трое уже подали заявление об уходе.

– Как? – ахнул Айзеншток. – С таких хлебных мест?

– Да, и это не шутки.

– И чем же они мотивируют?

– Все боятся.

– После того случая на бензоколонке Гриши Володина?

Кивнув, Копельман издал звук, похожий на всхлипывание.

– И я их ничем не могу остановить.

– Повысить зарплату не пробовал?

Исаак Лазаревич возмущенно поджал губы.

– Я никогда не поддамся на такой шантаж, – с неожиданной решимостью отрубил он.

– А как же Дрейер?

– С ним я смогу договориться.

– Деньги?

– Фима, ты всегда сводишь разговор только к деньгам. Откуда у тебя такая привычка?

Айзеншток пожал плечами.

– Чем же можно еще удержать Семена Семеновича, кроме как деньгами?

– Ты забываешь о семейных узах.

– Я не знал, что он твой родственник, Изя.

– Дрейер никогда не был моим родственником, но его сын не спускает глаз с моей Сонечки. Ведь Семен Семенович не желает зла своему сыну. Он никуда не уйдет, по крайней мере, до тех пор, пока этого не захочу я.

Копельман еще налил коньяку себе и своему собеседнику. На сей раз Ефим Наумович пил медленнее, маленькими глотками, смакуя благородный и очень дорогой напиток.

– Бедная Сонечка, – шмыгнул носом Копельман.

– Что, у нее тоже какие-нибудь неприятности?

– Директор музыкальной школы уперся и не хочет выпускать ее с хорошими отметками. Он говорит, что Соня неталантлива и с сольными концертами выступать не будет никогда.

– Он что, Эмиль Гилельс, или ты ему мало заплатил?

– Он отказывается брать деньги, этот старорежимный фанатик.

– Ну и плюнь ты на него. Выдашь Сонечку за сына Семена Семеновича, она нарожает тебе внуков и никогда не будет вспоминать об этой музыкальной школе.

– Я бы и рад, но Миррочка…

При упоминании о супруге Исаака Лазаревича в кабинете Копельмана воцарилась тягостная тишина.

– Но не это самое главное, Фима, – понизив голос почти до шепота, уверил Исаак Лазаревич. – В последнее время мне решительно не нравится поведение Григорьева.

Айзеншток едва не поперхнулся последним глотком коньяка. Глаза его в ужасе вытаращились, благообразное лицо изменилось до неузнаваемости. Неуютно заерзав в кресле, он оглянулся на дверь.

– Я что-то не пойму, Изя. Ты хочешь сказать, что такое сотрудничество тебя больше не удовлетворяет?

Копельман молча кивнул.

– Я не знаю, Изя… А как же мой ресторан?

– Над этим я сейчас думаю.

– Изя, ты серьезно?

– Разве я похож на шутника?

Айзеншток с видимым удивлением покачал головой, потом встал с кресла, поставил на стол пустую рюмку из-под коньяка.

– Тогда, пожалуй, я пойду. И знаешь, Изя, что я сделаю сегодня, вернувшись домой?

– Не знаю.

– Я найду адреса всех моих родственников в Америке.

Панфилов глянул на часы. Было начало восьмого. Сотрудники фирмы «Лидер» уже разошлись по домам. Лишь преданная секретарша Жанна Макарычева с регулярностью почетного караула заходила в кабинет начальника и ставила на его широкий дубовый стол чашку свежего горячего чая вместо уже остывшего недопитого.

– Ты бы для разнообразия хоть кофе принесла, что ли, – сказал Константин, когда Жанна десять минут назад появилась перед его очами.

– А что, – засмеялась она, – водопровод работает, туалет тоже.

– Я серьезно.

– Если серьезно, Константин Петрович, то хороший кофе «Якобс» кончился. Осталась только какая-то дрянь под названием «Манхэттен». Я уж как только ни пробовала его варить, но это откровеннейшее пойло, поверьте на слово. А лучше выпейте чаю. Он у нас хороший, английский, «Липтон». Разве вы не чувствуете, какой приятный аромат?

– Мне не до ароматов, – захлопывая папку с бумагами, сказал Панфилов.

– Очень жаль, что заболел главный бухгалтер, – пожимая плечами с таким видом, будто это была ее вина, сказала Макарычева. – Я бы на вашем месте все это заперла в сейф и подождала, пока Шевченко выйдет на работу.

– Дела не терпят. – Константин придвинул к себе чашку с чаем, сделал глоток. – Что-то это мне напоминает?..

Жанна чуть заметно покраснела.

– Я вам заварила мятный.

– Я не о том. – Он наморщил лоб. – Вспомнил, «Семнадцать мгновений весны», Штирлиц.

– Господи, при чем здесь Штирлиц?

– Ты что, не помнишь эпизод, когда он пришел на квартиру, где гестапо держало русскую «пианистку»?

– Смутно.

– Он попросил кофе, а немка ему сказала, что кофе у них плохой. Предложила чай, только не английский, а, кажется, норвежский.

Жанна пожала плечами.

– Это так неактуально, Константин Петрович, – война, шпионы…

– Не скажи. Кстати, Семенков еще не появлялся?

– Я передала ребятам из его отдела, чтобы, когда появится…

Раздался стук в дверь, и на пороге появился начальник службы безопасности.

– Владимир Иванович, – улыбнулся Панфилов, – ты как черт – легок на помине.

– Работа наша такая, – придерживая под мышкой папку с бумагами, ответил Семенков.