Пенелопа - Гоар Маркосян-Каспер

— На твоем месте, — сказала Кара, ставя джезве на подставку, шлепаясь на стул и берясь за чашку, — я бы плюнула на все и махнула с ним в этот самый Калининград-Кенигсберг.

Пенелопа воззрилась на нее с любопытством.

— Конечно, — неутомимо развивала свою мысль Кара, — что было, то было. Но в конце концов! Нормальная жизнь. Отопление, газ, горячая вода, «Мерседес»… а кстати, каким образом этот «Мерседес» попал сюда? Он что, на самолете его привез? Очень подозрительно. А может, это вовсе и не его «Мерседес»? Послушай, Пенелопа, а что, если у него и нет никакого «Мерседеса»? А? И вообще ничего? Может, он одолжил его, чтобы пустить тебе пыль в глаза?

— Одолжил? — хмыкнула Пенелопа скептически. — И «Мерседес», и одежду, и деньги? Ну машину еще может быть. Но свой бизнес у него действительно есть, это я и раньше знала. Неужели ты думаешь, что я так сразу поверила б ему на слово?

— Тогда езжай. Езжай.

— А Армен?

— А что Армен? Сколько ты уже с ним ходишь? Три года? Больше? Четыре.

— Ну?

— Что-то не слышно о его предложениях руки и сердца. Нет? Не слышно. Я по крайней мере о них не слышала. Ну и ладно. Ты свободный человек, что хочешь, то и делаешь. Езжай.

— Как у тебя все просто, — пробормотала Пенелопа недовольно. — Раз-два…

— А чего ждать? Чего ждать-то?

— Все потому, что ты его не знаешь. Вот Маргуша знает. Оттого и не дает подобных советов.

— Твоя Маргуша, — взорвалась Кара, — ни черта не смыслит в жизни! Какие она может давать советы?! Что она понимает в одиночестве, в тоске, в неустроенности? Копошится, как квочка, со своими цыплятами, а вокруг кудахчут и носятся мамочка, свекровушка, бабушка… кто там еще? И петух рядышком разгуливает, тянет ногу, марширует этим, как его, куриным шагом…

— Гусиным, а не куриным, — подавилась со смеху Пенелопа.

— Не важно. А наверху, на самом высоком насесте, папочка сидит. И кукарекает: у нас все хорошо, у нас все хорошо. Все хорошо!

Куриная картинка Пенелопе понравилась, тем более что она знала семейство Маргуши лучше, чем Кара, и ее неуемное воображение сразу дорисовало идиллическую пастораль, дополнив марширующего гусиным шагом редактора бульварного листка еще двумя молодыми петушками — один крохотный, хрупкий, но крикливый и драчливый, это, конечно, Артемка-Артемида, а другой, длинный, тощий, кривоногий, с обвисшим гребешком и все лезет под крылышко маленькой, но шустрой старой наседки, для чего ему при его росте приходится чуть ли не распластаться по земле, это уже Маргушин братец, рохля и маменькин сынок, которого всю жизнь тащили за уши, сначала из класса в класс, потом с курса на курс, а теперь выволакивают из аспирантуры, скоро папа писать сядет — прямо там, на насесте… где он, кстати, не один… Или нет, на насесте не так удобно, на крыше лучше. Развалившись и закрыв глаза — иногда приоткрывает один, обозревает идиллию внизу, как, что, полный ли порядок, и опять погружается в дрему, — на крыше восседает или возлежит старый и важный, с выцветшим от времени, но бодро торчащим гребешком полковник в отставке (заметим в скобках, что вид у него при полковничьих погонах истинно генеральский)… Да, картинка Пенелопе понравилась, но она все же сочла долгом возразить:

— Маргуша вовсе не курица. У нее и мозги не куриные, и характер…

— Все врачихи — курицы! — отрезала Кара, и Пенелопа невольно вспомнила Маргушино неврологическое отделение, в ординаторской которого ей случалось иногда бывать.

Заведующий, естественно, мужчина, остальные три, нет, четыре — женщины, не считая Маргуши, одна ее ровесница, две постарше, четвертая совсем бабулька, которая вместо «артериального» давления говорит «кровяное» и лечит больных лекарствами, вышедшими из моды полвека назад. Из двух постарше одна, чопорная дама слегка за сорок, поминутно надевавшая и снимавшая явно преждевременно выписанные очки для чтения — по видимости, она полагала, что в очках у нее более умный вид, — потрясла Пенелопу до основания. «Я читаю очень занимательную книжку, в советское время запрещенную, называется „Доктор Жигало“»… хорошо еще не жиголо! Пенелопа зловредно поинтересовалась автором — «Простите, не помню, я не обращаю внимания на фамилии авторов»… ха-ха, гомерический хохот или сардоническая улыбка? Пенелопе, конечно, сам бог — олимпийский, естественно, — велел предпочесть старину Гомера… Несколько лет назад у папы Генриха была ученица, брата которой, после каждого урока заезжавшего за сестрой, звали Гомер. Иногда та озабоченно сообщала, что сегодня Гомер не приедет, занят, и папа Генрих неизменно, принимая заинтригованный вид, спрашивал: «Чем занят? „Илиаду“ пишет?» На что девушка перепуганно отвечала: «Нет-нет, что вы! Машину чинит»… И однако, отдавая Гомеру должное, Пенелопа все же, то ли из благовоспитанности, то ли из опасения нежелательно повлиять на отношения Маргуши с ее высокоинтеллектуальным коллективом, ограничилась сардонической усмешкой… Интересно, кто такой Сардон? Надо бы заглянуть в словарь (поползновения полистать СЭС посещали Пенелопу чрезвычайно часто, но редко приводились в исполнение по причине постоянного отсутствия означенного пособия в нужный момент, почему она так и осталась в неведении относительно многих вещей, мимолетно беспокоивших ее познавательный инстинкт)… Итак, одна оказалась поклонницей жигало-жиголо, а вторая? Вторая чисто по-чеховски вставила невпопад в пастернако-жиголовский контекст свою реплику, нечто насчет веера, купленного в приданое дочери. Дочь училась в шестом классе, а веер был чуть ли не из страусовых перьев — совершенно невообразимо, театр абсурда, сколько же надо драть с больных, чтобы позволять себе подобные покупки, она ведь и сумму назвала, такую!.. какую Маргуша, например, никогда не выложила бы. Но Маргуша с больных и не драла, туфли ей покупала мама, квартиры — папа, кормили муж и все-все-все, и она могла позволить себе возвращать ошеломленным пациентам купюры, которые те вороватым жестом совали ей в нейлоновый карман халата, ну разве что кроме самых крупных, крупнее, чем желание сохранить лицо, такие, впрочем, подсовывали редко, чаще попадались мелкие, из-за тех мараться не стоило. Не стоило Маргуше, другая врачиха, одного с Маргушей возраста, брала все, что давали, потому что вместо могучей Маргушиной родни у нее была только пенсионерка-мать плюс восьмилетний ребенок, с отцом которого бедняжка успела разругаться насмерть, до той степени, что отказалась от алиментов. Да, ничто не обходится так дорого, как независимость, в этом Пенелопа имела возможность убедиться не только на примере гордой Маргушиной сотрудницы, но и другой дамы, лет эдак на тридцать моложе, которую скромно, но со вкусом звали Республика Армения. Что касается врачей…

— А кто тогда врачи? — спросила Пенелопа воинственно. — Петухи?

— Что ты, что ты! — вскинула руки вверх Кара. — Никогда! Во всяком случае, не хирурги.

— Хирурги — мясники, — буркнула Пенелопа сердито.

— Но нейрохирурги — ювелиры.

— Фи! Они черепа распиливают. Ножовкой.

— Но не все же, — хитро сощурилась Кара. — Некоторые сшивают нервы. Маленькой такой иголочкой. Виртуозы и чародеи.