Не оглядывайся назад!.. - Владимир Максимов

Внизу рокотал не «грозный», а злобный Терек, вспыхивая белой пеной у громадных валунов, перескакивая через них и огибая, стремя свой бег, не уставая, дальше… И, глядя на его безрассудную отвагу и ярость, осмелел и я.

– Александр Иванович, я прошу руки вашей дочери! – одним махом выдохнул я.

Он внимательно посмотрел на меня своими серыми, спокойными, такими же красивыми, как у Таи, глазами и почти бесцветно произнёс:

– А ты уверен, что именно этого больше всего хочешь?

Я согласно мотнул головой.

Он ещё раз пристально посмотрел на меня и вроде бы даже чуть устало сказал:

– Да вы, похоже, и без нашего с матерью благословения всё давно решили… Или я ошибаюсь?.. – И не дождавшись моего ответа, тут же продолжил: – Здесь ведь главное – даже не обоюдное согласие, решение, любовь, а – перспектива. Порою – и весьма отдалённая. Сможете ли вы, в состоянии ли, обеспечить долгое, пусть хотя бы не счастье, а взаимопонимание, взаимоуважение друг друга? Не прогорит ли очень скоро, ведь вы знаете друг друга совсем недолго, внезапно вспыхнувший между вами огонь: не то – любви, не то – страсти, оставив в память о себе лишь горечь и холодный пепел…

Его речь была витиеватой и красивой, будто говорил не моложавый хирург-полковник, а горец-аксакал, убелённый сединами.

Уловив мою полуироничную улыбку, которую я не сумел скрыть, Александр Иванович, осанистый, высокий, красивый, но казавшийся мне тогда уже довольно древним, видимо, понял, что никакие, даже самые благие назидания сейчас на меня не подействуют. И тем не менее продолжил.

– Запомни, Олег. Лучший брак – это брак по расчёту… Я не имею в виду никаких меркантильных интересов, – пояснил он, перехватив мой удивлённый взгляд. И чувствуя, по-видимому, бесполезность дальнейшего разговора, уже почти безнадёжно закончил: – Если, конечно, расчёт верный…

Вечером, сидя у костра, мы жарили в большой сковороде пойманную днём форель, а зеленоватые крупные южные звёзды с любопытством глядели на нас и тревожные блики огня…

Хорошее вино из глиняного кувшина, обилие зелени, нежное, вкусное мясо форели – всё было так великолепно под этими мягкими, бархатными небесами!

Перед тем как укладываться спать в двухместной палатке, которую я установил на пологой полянке, Александр Иванович между делом спросил меня:

– Скажи, Олег, какое произведение о любви ты считаешь самым значительным в мировой литературе?

– Наверное, «Ромео и Джульетта», – не совсем уверенно ответил я.

– Ответ неправильный. Это произведение – о молодой, безумной страсти. А произведение о любви – «Старосветские помещики» Николая Васильевича Гоголя. Вот, собственно, и всё, что я пытался объяснить тебе сегодня днём. Что ты должен будешь любить свою жену не только когда она молода и красива, но и тогда, когда она таковой не будет. А что касается твоего предложения – я не возражаю. Мужик ты, похоже, не картинный. Сейчас ведь море развелось ненастоящих, показушных, так называемых, мужчин, только обличьем на них и похожих. А внутри вместо твёрдого стержня – труха… Но, – предостерёг он меня, – будь готов порой к громам и молниям, даже без видимых внешних их проявлений. Бабка Таи была черкешенкой, – так что дочь наша порой похожа на Везувий. Вся разрушительная энергия внутри. И одним только взглядом, кажется, испепелит! К тому же ревнива – без всякой меры… Ты, кстати, зятёк (иронии в голосе я не уловил) можешь лечь в машине – там потеплее будет. Здесь, в горах, ночи совсем не южные…

Под равномерный снежный хруст шагов, приятные воспоминания о пребывании в Осетии, у Таи, сменились (может быть, оттого, что я вспомнил, как в палатке ночью было действительно холодно, даже в спальнике, как сейчас здесь, на безлюдной реке) воспоминаниями о многочисленных охотничьих историях, частенько рассказываемых мне дедом Нормайкиным долгими зимними вечерами.

Он любил повторять их по нескольку раз, с удовольствием прихлебывая густой горячий чай. Из-за неоднократного повторения они мне и запомнились…

Вот его «знакомец», усталый, уже в сумерках, почти ночью, как я сейчас, возвращается в своё зимовьё, без тропы, напрямки, зная, что дом уже близок…

«Перелезая запорошенную снегом колодину (толстенную ель), он оскользнулся, – словно сейчас, над самым моим ухом зудит глуховатый голос деда Нормайкина, – и… со всего маху, всей тяжестью своей опустился на… острый еловый сук, снегом до поры скрываемый. А тот прямо в задний проход ему вошёл, да глубоко так…

Сидящего верхом на этой неохватной колодине, на которой ноги у него до земли не доставали, и нашёл его случайно, насквозь, до звона, промерзшего охотник с соседнего участка… А морозы в тот год – лютые стояли! Кожа на лице у бедолаги белая-белая сделалась. Белее снега. И будто пудрой осыпана… Наверное, оттого, что быстро замёрз, он и запаху никакого не давал, – в который раз вслух размышляет дед Нормайкин. – Оттого и зверьё его разное совсем не попортило. Ни нос не отгрызен, ни уши. Весь целёхонек. Разогнуть его только нашедший не сумел, как не пытался, чтоб на сани поудобнее устроить. Сообразил потом, привязал. Да так, сидящим, до зимовья и вёз… – задумчиво заканчивает дед.

«Или вот ещё был случа́й! – снова оживляется он. – Одному моему дружбану пришлось как-то заночевать в тайге. Заплутал малость. Кружит и кружит на одном месте. Раз за разом на свой же след выходит…

«Ладно, – решает, – тормознусь… Утро вечера мудренее…»

Чайку себе из снега сварил. Попил с сухариками, силы подкрепил. Взбодрился. Место для ночлега выбрал подходящее, утайное. Почти со всех сторон от ветра защищенное. С подветренной стороны ещё кусок брезента натянул меж двух деревьев…

Нодью бы ему ещё соорудить, да поленился. А может, и замотался шибко за день. Набегался по сопкам-то за соболями…

Запалил снизу сухую листвягу, рядом стоящую, наполовину молнией срезанную. Поразмыслил, что долго такая древесина гореть будет, его согревая. Обстучал её ещё обухом топора кругом, перед тем как запалить, – вроде крепкая…

Жар от неё хороший, ровный, как от печки идет. И даже дымок сверху из дыры-дупла легко так курится, будто из трубы…

Ну, устроился, на сухое корьё разложился, да и заснул крепенько. Спит себе, почивает… А дерево-то возьми да рухни ему прямо на ноги выше колен… Он туда-сюда! Не тут-то было. Не может их из-под ствола высвободить…

Собака рычит, слюной ему в лицо брызжет. От бессилия то и дело на огонь лает. Пытается его, за куртку зубами ухватясь, из-под колоды вытянуть, да сил не хватает. А чем больше протаивает снег, тем крепче его листвень, и без того тяжеленный, к земле прижимает…

Потом, когда смотрели, куртка на плечах вся сплошь прогрызена и снег до земли лапами собачьими, да руками человечьими изрыт…

– В общем, ноги у бедолаги почти до костей сгорели… Видно, от нестерпимой боли он и сознание потерял, – печально и тихо говорит дед. А потом чуть веселее и вновь, как будто в первый раз, изумляясь, добавляет: – Как собака его всё же оттащила и как жив остался сердешный?! Чудо просто какое-то.