Зимняя сказка - Марк Хелприн

Поскольку все были наслышаны о резкости, богатстве, мудрости и почтенном возрасте Айзека Пенна, окулист испытал немалое смущение, увидев, что дверь ему открыл сам хозяин дома, вызвавшийся выступить в роли провожатого. Нечто подобное испытывает ребенок, воображающий, что его может съесть огромное злобное чудище, таящееся во мраке. Окулист силился понять, зачем он прихватил с собой весь свой инструментарий, ведь даже самые богатые его клиенты сами приходили в его кабинет. Его очень поразило то обстоятельство, что Айзек Пенн, которому по долгу службы приходилось прочитывать массу материалов, набранных мелким шрифтом, не носил очков.

– Насколько я могу понять, мы явились сюда не ради вас, – обратился окулист к Айзеку Пенну, усевшемуся в огромное кожаное кресло.

Его голос заглушали звуки рояля из соседней комнаты.

– Что? – спросил Айзек Пенн.

– Мы, мне кажется, пришли сюда не ради вас.

– Кто это «мы»? – удивился Айзек Пенн, озираясь по сторонам.

– Я так понимаю, вам самим очки не нужны, не так ли?

– Нет, – покачал головой Айзек Пенн, продолжая искать взглядом ассистентов окулиста. – Я никогда очками не пользовался. С детства высматривал китов на горизонте. Да и на что они мне?

– Может быть, очки нужны вашей супруге, господин Пенн?

– Она умерла, – вздохнул Айзек Пенн.

Окулист сочувственно замолчал, окончательно перестав понимать, зачем его сюда пригласили.

– Я – окулист, – напомнил он.

– Я знаю, – ответил Айзек Пенн. – Не волнуйтесь, у меня есть для вас работа. Я хотел, чтобы вы сделали очки для моей дочери. – Жестом он указал на соседнюю комнату, из которой слышались звуки рояля. – Это она играет. Она скоро закончит свои занятия, вам придется подождать всего полчаса или час. Красивая музыка, не так ли? Это Моцарт.

Окулисту вспомнилась его лошадка, зябнущая на морозе, и стынущий дома обед. Решив отстоять попранное достоинство и имя (в конце концов, он был профессионалом), он предложил:

– Господин Пенн, вам не кажется, что нам следовало бы известить ее о том, что к ней пришел окулист?

– Я так не думаю, – отрицательно покачал головой Айзек Пенн. – Зачем ей мешать? Пусть себе играет. Когда доиграет, вы изготовите для нее очки. Вы все с собой взяли? Надеюсь, что да. Они будут нужны ей уже сегодня. У нее были только одни очки, но этим утром на них сел ее брат. Кстати говоря, у нее необычайно длинные ресницы. Они касались стекол, а это, согласитесь, не очень приятно. Вы не могли бы отнести стекла как можно дальше от глаз?

Окулист утвердительно кивнул.

– Вот и отлично, – сказал Айзек Пенн и, откинувшись на спинку кресла, стал внимать музыке. Судя по этой сонате, его дочь была прекрасной пианисткой.

Пока играла музыка, окулист сходил за нужными инструментами и оптометрическими таблицами, после чего тихонько сел на стул, поражаясь тому, что такой человек, как Айзек Пенн, столь снисходительно относится к своей дочери, встречи с которой сам он ждал с ужасом, страшась того момента, когда эта наследная принцесса закончит игру на фортепьяно, войдет в комнату и увидит там его, скромного шлифовальщика линз.

Входная дверь распахнулась. По лестнице взбежали двое мальчишек, которые исчезли прежде, чем перестали дрожать оконные стекла. Айзек Пенн усмехнулся и направился к столу, на котором лежала пачка новых номеров «Сан». Из находившейся неподалеку кухни доносился запах жареных цыплят. Поленья, горевшие в дюжине каминов, наполняли дом ароматом вишневой смолы. За окнами уже начинала сгущаться тьма.

Музыка неожиданно смолкла. Нервно сглотнув, окулист услышал, как хлопнула крышка клавиатуры. Появившаяся на пороге смущенная молодая женщина смотрела куда-то в сторону. Ему показалось, что она разглядывает морозные узоры на окнах. Она дышала так, словно у нее был сильный жар. Длинные золотистые волосы сверкали подобно солнцу, отражая свет ярких ламп. Она стояла, держась за дверной косяк руками, положенными одна на другую, и явно не желая мешать разговору двух мужчин, находившихся в гостиной. При всей ее внешней воспитанности она не производила впечатления воспитанной девочки. Ее платье показалось окулисту чересчур смелым для того, чтобы в нем можно было появляться перед отцом. Стягивавшая грудь шнуровка, без которой платье это было бы откровенно скандальным, ходила вверх-вниз. Взгляд ее голубых глаз оставался совершенно спокойным, хотя сама она дрожала то ли от волнения, то ли от усталости. Айзек Пенн, галантно подав дочери руку, подвел ее к креслу и сказал:

– Беверли, этот человек сделает тебе новые очки.

Все земли меж Нью-Йорком и Северным полюсом, откуда пахнуло внезапной стужей, занесло снегом. Холодными ночами, с колючими звездами и яркой луной, Беверли поражалась, что за окном не рыщут белые медведи, пришедшие сюда по речному льду. Несмотря на свою зимнюю хрупкость, деревья устало склоняли ветви и время от времени, поддавшись минутному приступу отчаяния, начинали стучать ими в окна. Если бы в водах замерзшего Гудзона мог появиться какой-нибудь отважный кораблик, он, вне всяких сомнений, поспешил бы на юг. Беверли как-то подумала о том, что могло бы произойти, если бы Земля сошла со своей орбиты и затерялась в бескрайних темных просторах, откуда Солнце кажется маленькой холодной звездочкой и где царит вечная ночь. Все деревья, все запасы угля и все, что может гореть, будет сожжено. Море промерзнет насквозь, люди будут ходить по нему, как по стеклу, и искать замерзшую рыбу. В конце концов они съедят всех животных, ветер стихнет и на земле навеки установится тишина. Одетые в шкуры люди будут тихо умирать…

– Как же ваша лошадка? – внезапно спросила она у окулиста. – Она ведь там замерзнет!

– Да-да, спасибо, что вы мне о ней напомнили…

– У нас есть стойло, – сказала Беверли.

– Почему же вы сразу не сказали, что приехали на собственной упряжке! – воскликнул Айзек Пенн и направился к выходу, с тем чтобы отвести лошадь в стойло.

Беверли и окулист остались одни.

Ей было очень неприятно чувствовать, что он боится ее.

– Проверьте мое зрение, – сказала она. – Я устала.

– Я дождусь возвращения вашего отца.

Окулист боялся приближаться к ней, но вовсе не потому, что страшился ее болезни. Его пугали скорее ее молодость и красота, ее голые руки и шея, ее учащенное дыхание.

– Все в порядке, – вздохнула она, прикрыв на мгновение глаза. – Вы можете начинать прямо сейчас. Если вы находите это неудобным, то я, право, даже не знаю, что вам сказать. Делайте то, для чего вас сюда пригласили.

Окулист кивнул и приступил к исследованию. Каждый раз, когда он приближался к Беверли, от ее горячего лихорадочного дыхания у него начинала кружиться голова. С трудом совладав с собой, он продолжал манипулировать линейками из слоновой кости, экранами из эбенового дерева и линзами, которые лежали по дюжине в ряд в ожидании торжественного момента, состоявшего в их последовательном извлечении и демонстрации.