Мой Демон - Михаил Болле

– Как ты себя чувствуешь?

– Нормально, – небрежно ответил он.

– Живот не болит?

– Почти нет.

– Странный этот Воронцов… Мне все больше и больше кажется, что он не просто женоненавистник, а человек, испытывающий глубокую неприязнь именно к Наталье Гончаровой. Будто она его личный враг.

– Ненавидит «жену», а хреначит «мужа». Оригинально!

– Я не об этом.

– Да все здесь просто, – принялся объяснять Сергей, уже не ясно кого проклинавший, то ли режиссера, то ли жену Пушкина. – Он банальный пушкинист, относящийся к тем, которые считают, что гибель поэта началась с момента его брака с этой юной пустышкой. Союз с ней уже через шесть лет полностью разорил его и привел к насильственной смерти.

– Да подожди ты. Мне неясно, зачем он подтасовывает не известные никому факты.

– Например?

– Сегодня после репетиции я случайно услышала их разговор с Никитой, и он сказал, что в день дуэли Наталья закрыла в карете собой детей, чтобы они не узнали отца?

– Ну и?…

– Мне его вариант представляется сомнительным во всех отношениях, поскольку Наталья разминулась с мужем, возвращаясь рано утром с бала. Какие там могли быть дети в карете?

– Голубушка, не знаю, откуда ты взяла про раннее утро и бал, а Воронцов про детей, но как раз всем известно, что встреча произошла около четырех часов дня. Пушкин выпил стакан лимонада, поджидая своего секунданта Данзаса за столиком у окна в кондитерской Вольфа и Беранже, расположенной на Невском проспекте. Затем Данзас с пистолетами заехал за Пушкиным, и на санях они отправились к месту дуэли. И вот на Дворцовой набережной они и проехали мимо экипажа Натали.

– Опять ты меня не понял. Мне неинтересны подробности той проклятой среды. Я хочу разобраться в целях Воронцова.

– Да и хрен с ним! – неожиданно рявкнул Сергей, изменив тон. – Когда отыграем спектакль, я ему еще покажу, какой я плохой актер.

– Как это понимать?

– Врежу так, что он сам попросится на роль умирающего Пушкина!

– Может, не стоит?

– А может, ты не будешь вмешиваться в мужские проблемы? – зло поинтересовался Сергей, искоса взглянув на нее.

Наташа ничего не ответила. Отвернувшись, она стала смотреть в замерзшее окно, и так продолжалось до тех пор, пока у нее в сумочке не зазвонил мобильник.

– Алло? А, привет, Никитосик… Да все нормально… Ну да, сидит рядом и злится на режиссера… Хорошо… – Наташа засмеялась. – Хорошо, я ему передам… Ну все. Пока.

– Странно, – сухо заметил Сергей, пока она убирала телефон. – Очень даже странно…

– Что именно?

– Почему это он звонит тебе, чтобы поинтересоваться моим самочувствием? И откуда ему известен твой новый номер? Это ты сама ему дала?

– Ничего я ему не давала!

– Не давала, так еще дашь!

Сергей произнес эту фразу со столь циничным намеком, что Наташа сразу вспыхнула:

– Ах, вот ты какого обо мне мнения!

– А что, может, скажешь, что ошибаюсь?

– Останови машину!

– Да пожалуйста, – и он свернул к тротуару, – если тебе что-то не нравится, проваливай!

Едва дождавшись, чтобы он затормозил, Наташа выскочила из салона и действительно тут же провалилась в ближайший сугроб. Какой-то парень в огромной волчьей шапке подскочил к ней и помог выбраться. А Сергей следил за ними через ветровое стекло и ожесточенно кусал собственный кулак.

Затем раздраженно стукнул им по рулю и поехал дальше…

Санкт-Петербург, Невский проспект, 1837 год

Наступил вечер, и в приемной голландского посольства зажгли четыре массивных подсвечника с шестью свечами в каждом. Гардины были плотно задернуты, а в камине уютно трещали и постреливали сухие дрова. Барон Геккерен, облаченный в теплый китайский халат и ситцевые брюки, ходил из угла в угол и, нервно перебирая длинные костяные четки, напряженно размышлял.

«Дуэль… Завтра они будут стреляться… А что мне еще оставалось делать? Вызвать его самому? Однако мое общественное положение препятствовало этому, да и неизвестно, чем бы дело кончилось… Если бы я оказался победителем, то обесчестил бы своего сына, недоброжелатели которого заподозрили бы в нем недостаток храбрости; если бы стал несчастной жертвой, то и он сам, и его жена остались бы безо всякой поддержки. При всем при этом я полагался не только на свое мнение, но и посоветовался со своим другом графом Строгановым. Поскольку он согласился со мною, я показал письмо сыну, и вызов господину Пушкину был немедленно послан… Но на этой дуэли мой мальчик непременно должен стрелять первым, и мне необходимо сказать ему об этом. Во что бы то ни стало – первым! Господин Пушкин достаточно хороший стрелок и обладает немалым опытом дуэлей… И все-таки я должен быть рядом. Я не могу туда не поехать. По крайней мере, я обязан быть где-нибудь поблизости…»

Барон остановился и позвонил в колокольчик.

– Завтра после полудня мне понадобится наемная карета, – сказал он вошедшему слуге.

– Будет исполнено, господин барон.

– Каретой должен управлять извозчик, незнакомый не только с моей персоной, но также не знающий моего сына.

– Я понял, господин барон.

– Хорошо… – И Геккерен задумчивым жестом отпустил слугу.

Тот поклонился и, тихо закрыв за собой дверь, удалился.

Барон подошел к буфету и достал хрустальный графин с французским коньяком. Ему вдруг вспомнился заливистый смех Дантеса, и он столь живо вообразил его себе жестикулирующим, оживленно рассказывающим об очередном придворном бале, что словно бы почувствовал рядом с собой некое колебание воздуха. Барон поежился, огляделся и налил треть бокала. Затем залпом выпил и едва слышно пробормотал:

– Жорж обязан стрелять первым, иначе произойдет нечто ужасное… Я ни за что не прощу себе его смерти!… Но почему же он так долго не идет? Ведь я посылал за ним слугу еще вчера днем!

Прошло еще какое-то время, и, когда стрелки напольных часов приблизились к отметке «12», внизу, на парадной лестнице, послышался топот отряхиваемых от снега сапог и бодрый голос Дантеса, разговаривавшего со швейцаром. Барон подскочил от нетерпения и устремился к двери, желая как можно скорее увидеть долгожданного «родственника».

Когда разрумянившийся с мороза Дантес зашел в кабинет, Геккерен обнял его и прижался к холодной щеке своими горячими от волнения губами. Затем отпустил, внимательно осмотрел с головы до ног и, не теряя времени, сразу приступил к главному:

– Мой милый мальчик, ты должен внять моим призывам к осторожности и благоразумию.

– И разумеется, я это сделаю! – беззаботно подтвердил Дантес, после чего вдруг удивленно заметил: – Да ты весь дрожишь!