Куприн. Возмутитель спокойствия - Виктория Миленко

Женатый мужчина, ожидающий пополнения в семействе, Куприн подал в отставку и получил ее 12 сентября 1902 года. Так закончилось его служение Вере, Царю и Отечеству; теперь он собирался служить другому богу и думал, что с армией расстался навсегда. Жизнь рисовалась в радужных красках; все удавалось. Оставалось мечтать о двух вещах: написать роман и чтобы жена родила сына. Он и имя выбрал: Алексей.

Ребенка ждали к концу года.

Третьего января 1903 года у Александра Ивановича родилась дочь, которую назвали Лидией. Ему не нравилось имя, но такова была предсмертная воля Александры Аркадьевны Давыдовой: девочку назвали в честь Лидии Карловны, сестры Муси. Ребенка крестил тот же Григорий Петров, что год назад венчал ее родителей.

Немедленно полетела телеграмма Чехову: «Поздравляем Новым годом. Желаю счастья. 3 января жена родила девочку. Куприн»[96]. И вдогонку — письмо: «Если Вы получили мою телеграмму, то знаете из нее, что 3 января у нас родилась девчонка. Она появилась на свет... с самой монгольской физиономией. Теперь орет, спит и ест с невероятной жадностью, или, как говорит наша акушерка, “жакает”. Ну, вот я и pater familias[8*], что и требовалось доказать»[97].

Не будем упрекать нашего героя в том, что так навязчиво изливал радость на Чехова. Конечно, он был счастлив, хотя и мечтал о сыне. Однако он тут же взял с жены обещание, что они никогда не будут сумасшедшими родителями: не будут считать, что их ребенок — пуп земли, заставлять всех вокруг им восхищаться и впадать в идиотизм. Мария Карловна согласилась (выполнить это обещание не удастся).

Появление Лиды стало началом конца семейной пары Куприных. О причинах можно лишь догадываться. Во-первых, по поводу рождения дочери Александр Иванович запил. 19 января 1903 года (то есть через 16 дней после радостного события) Фидлер, наблюдая его на Товарищеском обеде, записал в дневнике: «...третьего числа сего месяца стал отцом; выпил со мной на брудершафт и был в конце концов настолько хорош, что на ногах не держался»[98]. Вполне вероятно, что Мария Карловна впервые поняла то, о чем ее предупреждали перед свадьбой: муж — пьющий человек.

Во-вторых, в их жизнь мрачной тенью вползло киевское прошлое Куприна, о котором Марию Карловну тоже предупреждали. Она стала получать письма с оскорблениями и угрозами от Анны Георгиевны Карышевой. По словам Марии Карловны, сначала она их читала, потом стала отдавать мужу (нетрудно представить, с какими комментариями), а потом они начали отправлять их обратно нераспечатанными. Эта история закончится безобразно. В 1904 году «Мир Божий» (который Карышева, конечно, читала) опубликует рассказ Куприна «Корь», где он опишет свою связь с Анной Георгиевной, не изменив ее имени и отчества, и подчеркнет, что герою после этой связи было невыразимо гадко. Каково?! Нам почему-то видится за этим злая воля Марии Карловны: слишком женская месть.

У Куприных начались размолвки, длительные отлучки Александра Ивановича и жалобы на то, что дома из-за крика ребенка он не может писать. Потом он стал намекать, что его рутинная работа в «Мире Божьем» по чтению бесконечных рукописей не дает тех денег, какие дают гонорары, а отвлекает страшно. Не пора ли ему бросить это и заняться творчеством? Александр Иванович бил наверняка: с некоторых пор он заговорил о том, что собирается писать роман об армии, с которой недавно простился. Уже и название придумал — «Поединок», то есть в некотором роде его дуэль с вскормившей его системой и, разумеется, родным 46-м Днепровским пехотным полком. Мария Карловна дрогнула: через пару месяцев после рождения Лиды она отпустила мужа в Крым, на дачу, с единственным условием — писать.

Трудно сказать, как это условие сочеталось с тем, что она разрешила пригласить на дачу киевлянина Мишу Киселева. «Две недели мы с тобой посвятим на то, что обойдем почти весь Южный берег Крыма пешком, — сообщал ему Куприн. — Это путешествие так меня манит, что, думая о нем, я испытываю ощущение щекотки»[99]. Он с удовольствием планировал детали: «Выеду в воскресенье 2-го марта, буду в Севастополе в среду утром на пароходной пристани. Ты же... тоже будешь в Севастополе, в среду утром. Валяй!»[100] Но Миша не смог приехать.

И вот Александр Иванович один на мисхорской даче. Теперь он настоящий лейтенант Глан, осталось найти Эдварду. И она нашлась (может быть, в воображении):

«Я тогда жил в Мисхоре, на южном берегу моря, в пустой даче. Никого кругом не было. Зеленели кусты. Черные дрозды прилетели уже дней пять-шесть тому назад и насвистывали своими довольно фальшивыми голосами смешные мотивы.

И вот наступила эта чудесная пасхальная ночь. Ночь была так темна и ветер так силен, что я должен был обнимать ее за талию, помогая ей спускаться вниз по вьющейся узенькой дорожке.

Мы легли на крупном мокром песке около самой воды. Море было неспокойно. Это было приблизительно часов около 12 — 2 ночи. Черное небо, порывистый ветер с Анатолийского берега, свет только от звезд и едва различимые пенные гребни последних волн.

Это была моя последняя пасха, моя последняя весна. Так красиво и нетерпеливо шуршало около наших ног море, так неожиданно послушны, готовы и радостны были эти гордые губы...» («Мой паспорт», 1908).

Разумеется, Куприн ездил к Чехову, просил дать что-нибудь для «Мира Божьего», взахлеб рассказывал тому о Люлюше, как они с женой уже называли Лиду, впав в то родительское помешательство, которого боялись. Чехов был грустен. Его семейная жизнь не клеилась: он жил в Ялте, а Ольга Леонардовна в Москве. Они месяцами не виделись. С огромным трудом Чехов заканчивал новую пьесу о гибнущем вишневом саде... И знал, что сам погибает.

Куприн тоже сел за работу. Решено: он напишет большую вещь, повесть или роман, чтобы доказать «им», своим сослуживцам, что не пропал без них, не опустился, а сделал карьеру, стал столичным писателем... И вот уже в памяти всплыли проскуровское захолустье, тоска, бессонные ночи, казармы, полковые смотры. И сам он, тогдашний, двадцатилетний, стоит в кромешной тьме на проскуровском вокзале и, как на чудо, смотрит на сверкающий курьерский поезд, остановившийся на минуту в этом Богом забытом углу. Допустим, его будут звать Юрочкой Ромашовым, хорошая фамилия, нежная и наивная. Сколько было у него надежд! Ведь он видел себя генералом... И как горько он плакал по ночам из-за гибнущих иллюзий. А что, если сделать так, чтобы вместе с этим начинающим Куприным-Ромашовым служил Куприн уже такой, каким он был на момент выхода из полка? Во всем разуверившийся. Фамилия его, скажем, будет Назанский. И пусть они спорят, стоит ли вообще служить...