Когда приходит любовь - Мариса де лос Сантос

Я несколько дней раздумывала, спрашивать или нет, я уже надоела сама себе, потому что понимала, насколько неоригинальной делает меня этот вопрос. Подобно злой фее этот вопрос одним махом превращает меня в эфемерное действующее лицо со страниц книги «Сделай сам», которого называют только по имени. Иногда, когда мы сильно простужены и бездумно бегаем по каналам телевизора, о существовании которого мы вообще почти забыли, мы вдруг попадаем на передачу, где обсуждается такая книга. И мы вынуждены признать, как бы нам это ни было неприятно, что кое-что в этой книге правда или похоже на правду, чего мы не ожидали. «Он не хочет со мной разговаривать», — ноет Корнелия, и только посмотрите, она уже не Корнелия, но аллегорическая ноющая женщина. Инопланетянка. Может быть, с Венеры. А Мартин с Марса.

Единственное, чем я могу утешиться, — я придала этому нытью свою окраску, «а-ля Корнелия». Нет, не подумайте, что Мартин не хочет со мной разговаривать. Он разговаривает, мы многим делимся, он подробно рассказывает о себе.

Кроме того, что вы уже о нем знаете, я выяснила, что он родился и вырос в Райе, штат Нью-Йорк. В детстве он был белокурым малышом. Учился он в Чикагском университете и получил степень магистра делового администрирования в Гарварде. Я узнала, что есть многое, что он должен бы любить, но не любит: лошадей, бумажные предметы из переработанного мусора, стихи Лэнгстона Хьюза, французское кино, город Новый Орлеан, сыр на десерт. И вещи, которые он не должен любить, но тайно любит: спортивные машины, оранжевые арахисовые орехи, олимпийское фигурное катание и фильм Джерри Льюиса «Золушка». (Как видите, его тайные пристрастия довольно скромны. А вы чего ждали?) Я узнала, что после «Экзорциста» ему все еще снятся кошмары и что он чувствовал себя патриотом один-единственный раз, когда слушал гимн «Прекрасная Америка» в исполнении оркестра. И что, когда ему было тринадцать, его вертолетом эвакуировали из леса, где он наткнулся на пчелиное гнездо во время пребывания в летнем лагере. И что он тратит астрономические суммы на рубашки по заказу и чувствует себя из-за этого виноватым. И самое главное — он находит меня смешной, красивой и умной.

Он говорил со мной. Я говорила с ним. Мы вообще редко молчали. Сточки зрения болтовни мы были как Джинджер и Фред — крутились, скользили, били степ, наклонялись. Без всяких усилий. Тэппити, тэппити, тэаппити, бам — это я. Тэппити, тэппити, тэаппити, бам — это Мартин. И еще он меня кружил, как никто не кружил раньше, платье развевается, волосы платинового цвета сияют, как луна.

Но я начинала понимать, почему наша сексуальная жизнь оказалась не слишком выдающейся, и если честно, то очень далекой от совершенства. Несмотря на всю нашу болтовню, обмен мнениями, мы никогда не делились друг с другом чем-то по-настоящему важным. Мы только смеялись и веселились. Я никогда не видела никаких его царапин, полузаживших ран, ничего, что бы болело и беспокоило. И он не видел ничего такого у меня. И я решила, что настоящая близость возможна только тогда, когда есть такие знания. Любовь тоже, хотя в этот момент я еще не была готова думать о любви серьезно.

— Потерпи, — сказала я любви тихонько. — Я скоро с тобой разберусь.

Я не приставала к нему с прямыми вопросами. Он что-то рассказывал после того, как что-то рассказывала я. Поэтому я всегда ждала повода, малейшего приглашения. Но не дождалась. И именно тогда я начала свои рассказы, которых никто не просил, как я уже упоминала. Однажды днем я рассказала ему о своей лучшей подруге Энди, которая в пятом классе умерла от лейкемии. После похорон ее мама отдала мне новое зимнее пальто, надеть которое Энди не успела — алый капюшон оторочен мехом. Вместе с этикетками я вешала его в шкаф везде, где мне приходилось жить, включая мою нынешнюю квартиру.

Я рассказала ему, что бросила аспирантуру после половины семестра, потому что я так ненавидела занятия, что если бы осталась там, то не прочла бы больше ни одной книги в жизни. Однако потом я с тоской вспоминала об этом, о моей первой большой неудаче. Несколько недель не могла собраться с силами, чтобы кому-нибудь рассказать о своем поступке.

Я рассказала ему о моей сестре Олли, которая старше меня на два года, о том, как страстно мы любили друг друга в детстве, а теперь выросли и отношения усложнились. Это был даже не рассказ, в нем отсутствовал сюжет. Но была человеческая драма — мы перестали быть сестрами. Я готовила салат и говорила о сестре, когда я начала плакать, то решила, что всему виной лук, и выбросила салат в помойное ведро.

Делиться подобными откровениями было непросто, мне не больше других нравится быть уязвимой, возможно, даже меньше. И все эти события и чувства из разряда тех немногих тем, важность которых я не могу спрятать за шутку или насмешливый тон. Это говорит о том, насколько дорог становился для меня Мартин.

Нельзя сказать, что он облегчал мне задачу. Каждый раз, когда я пускалась в рассказ о своем разбитом сердце — а я говорила без надрыва, как можно спокойнее, только один раз заплакала, — я замечала, как он старается всем своим видом показать свой живой интерес, но на самом деле просто терпел мою исповедь. Он терпел и умел при этом выглядеть нежным и красивым. И каждый раз он печально улыбался, отчего в углах глаз появлялись морщинки, и гладил меня по руке. Ничего не было в этом плохого, не на что жаловаться, но только эти прикосновения стали мне вскоре казаться просто снисходительным участием.

Как раз перед тем, как я вылезла со своим «Что разбило твое сердце?», я рассказывала Мартину про миссис Голдберг, Сюзетту Голдберг. Я довольно естественно перешла на тему о Сюзетте, хотя эта тема была частью моего проекта по внедрению в душу Мартина. Миссис Голдберг точно не стала бы возражать, я абсолютно уверена.

Как я уже упомянула, мы с Мартином лежали в постели, положив под спины подушки. Моя голова склонилась ему на плечо, мы лежали тихо, и я решила нарушить молчание, сказав:

— Mousquetaire.

— Мушкетер? — спросил Мартин.

— Нет, Mousquetaire. — Я показала на противоположную стену спальни. — Оперная перчатка. Они их так называли.

Они были в рамке, эти оперные перчатки. Конец девятнадцатого века, белая кожа, перламутровые пуговички. Я разместила их на сиреневом бархате. Если в моей квартире когда-нибудь случится пожар, перчатки в рамке будут первыми, что я схвачу, чтобы спасти.

— Миссис Голдберг подарила мне эти перчатки, — начала я. — Она была нашей соседкой, и хотя она была слишком старой, чтобы быть моей матерью — я не помню, чтобы она когда-нибудь не выглядела старой, — она давала мне то, что моя настоящая мать дать мне не могла. О ней можно рассказывать без конца, и все будет мало. (Когда я описывала ее Мартину, мои воспоминания показались мне неинтересными и скучными, тогда как сама миссис Голдберг и мое отношение к ней были чем-то исключительным.) Она угощала меня печеньем «Мадлен» и свежими финиками. Она рассказывала мне о своей жизни в Нью-Йорке и своем муже, Гордоне, в которого она влюбилась, когда ей было одиннадцать лет, а ему семнадцать.

Мы часами сидели на ее уютном чердаке, разглядывая ее аккуратно сложенные сокровища: все разложено по коробкам или завернуто в лоскуты мягкой ткани. Разрисованный веер, венецианское кружево, четыре нитки сияющего жемчуга, каждая с застежкой в форме насекомых: стрекозы, бабочки, божьей коровки, шмеля. Она и три ее сестры получили по нитке, когда им исполнилось по шестнадцать лет. Альбомы с фотографиями и бесчисленные семейные портреты, некоторые не больше почтовой марки, другие в человеческий рост. Руки у миссис Голдберг были волшебными, и каждый предмет, к которому она прикасалась, сразу становился реликвией из Атланты или Трои.