Тысяча жизней - Жан-Поль Бельмондо

Невзирая на все их недостатки, я искал их одобрения, хотел завоевать их уважение. Меня отвергали, меня прикладывали, вышибая по смехотворным поводам, меня несколько раз проваливали на вступительных конкурсах, но тем больше я жаждал реванша, стремился блеснуть и переломить ситуацию. Они меня еще оценят, я поставлю их на колени – как минимум – перед моим талантом. Я никогда не пасовал перед трудностями.

Мама научила меня главному – воле. И я докажу ей наконец, что не никудышный: я получу – я все для этого делал – премию по окончании Консерватории.

В конце года студенты проходят что-то вроде выпускного конкурса по категориям, причем экзамены происходят на публике. От результатов зависит их будущее. Первая или вторая премия на таком конкурсе становится драгоценным сезамом. Я дважды пытался на них отличиться, но безуспешно. На этот раз я уверен в себе: я не уйду несолоно хлебавши. И друзья, возможно, немного льстя, поощряют мое самомнение: я стану лауреатом, я оставлю Консерваторию в восторге от меня.

Я предстану перед жюри, зная о его приверженности классицизму и зная оценку моей вольной игры. Но я иду, среди прочего, с моим талисманом, моим любимым персонажем: Скапеном. Благодаря ему я не боюсь этого зала, театра «Одеон», полного судей в штатском, режиссеров, критиков, актеров.

Однако, несмотря на смех, который я вызвал в достаточном количестве, чтобы не без оснований заподозрить у себя комический талант, и два часа совещания за закрытыми дверями, комиссия присудила мне только шестое место, с похвальным листом второй степени. Разочарование – блюдо скоропортящееся, которое лучше выбросить во избежание изжоги. Единственное мое утешение – награда, полученная ex aequo[23] моими друзьями Мишелем Боном и Домиником Розаном: вторая премия. А еще тот факт, что первая премия в этот день присуждена не была.

Назавтра у меня появляется новый шанс изменить расклад. С пьесой Фейдо «Любовь и пианино» на конкурсе современной комедии. Пьеса эта, со времени ее создания, почти не игралась в Консерватории, пренебрегающей ею, вероятно, за комизм. Текст, однако, как часто бывает у этого автора, живой, умный, искрометный; он катится под горку, весело подпрыгивая. Он сидит на мне, как перчатка, и доставляет колоссальное удовольствие.

Судя по всему, доставляет удовольствие и публике, которая не сводит с меня глаз: я ее, похоже, завоевал. Я надеюсь на победу; я верю в нее, как не верил никогда раньше. Сомнений нет, шестнадцать серых людей в первом ряду не устоят. Я выбрал шестую сцену, комизм которой основывается на ситуации квипрокво[24], но включил все забавные реплики пьесы в один акт.

Персонаж, которого я играю, Эдуард, в результате моих вставок и моей мизансцены из простоватого провинциала превращается в пройдоху, хитреца, центр внимания и слегка чокнутого. Я чувствую, что чем безумнее моя игра, тем больше смеются зрители при моем появлении.

Это главное достоинство театра: он дает пространство полной свободы во внушающем уверенность окружении. Когда я дурачусь, открываю клапаны и шлюзы, ломаю рамки, я на самом деле предлагаю тем, кто на меня смотрит, прожить другую жизнь, освободиться на время от бремени будней, отправиться далеко, не вставая с кресла.

Я сознаю это в тот день, играя Фейдо таким образом, что дохожу в антиконформизме до грани провокации. Но, как ни странно, я верю в разумность жюри и во влияние на него публики.

Наступает час вынесения приговора. Мы, цепочка кандидатов на почести, стоим за занавесом в ожидании результатов долгого совещания, которые разделят нас по заслугам. При каждом объявлении премии лауреат должен выйти на сцену, поклониться и возблагодарить избравших его богов. Но в этот вечер на первую премию от остальных отделяются двое победителей: Мишель Омон и Жан-Клод Арно. Ничего, в сущности, удивительного, учитывая их достоинства, куда более академические, чем у меня.

Я и не удивлен, что не мешает появиться печали от очередного поражения, к которой вскоре добавляется гнев, когда директор Консерватории Роже Фердинанд зачитывает мое имя: мне присужден «похвальный лист первой степени за 1955 год». Я вижу нотку садизма в том, что меня премировали траченной молью наградой от прошлого года. Отказав мне вдобавок в золотой медали.

Обиженный до глубины души этим, как я считаю, двойным афронтом, я по-прежнему прячусь с неудачниками за занавесом. Директор повторяет мою фамилию, слышится свист. Я не двигаюсь с места. Мало-помалу все зрители в зале начинают выкрикивать мое имя. Все громче и громче.

Я все жду, и публика – а в ней немало студентов Консерватории, с которыми, в целом, у меня хорошие отношения и которые испытывают определенное уважение к моим дерзостям, – уже вызывает меня, топая ногами так, что дрожит пол. Я улыбаюсь, представляя себе лицо запаниковавшего директора. В конце концов рабочие сцены, которые были со мной за кулисами, хватают меня всем скопом и вытаскивают на сцену.

Там мои друзья-лауреаты Мишель Бон, Доминик Розан и Виктор Гарривье, возмущенные свершившейся, по их мнению, несправедливостью, поднимают меня и несут на плечах, как будто я выиграл решающий бой. Меня охватывает восторг, я буквально лечу под дружное «ура!» зала – я получил премию публики. Но официальные судьи, оскорбленные этим «народным бунтом», не желают присутствовать при моем триумфе: они предпочли бы ослепнуть, даже умереть, чем видеть меня, рисующего победное V[25] над толпой. Они уходят так быстро, что я едва успеваю показать им кукиш, паря в невесомости.

Я остаюсь в воздухе достаточно долго, чтобы восстановить дыхание, которое перехватило от мелких унижений Консерватории, и подумать об отсутствии мамы.

Несмотря на всю мою браваду, я боялся провалить конкурс, сыграть плохо, осрамиться. Поэтому попросил маму не приходить. Теперь я об этом жалею. Мне бы так хотелось, чтобы она увидела, как приветствует меня этот зал, взбунтовавшийся против несправедливого решения, чтобы услышала, как Анри Роллан, взволнованный, сказал мне: «Как преподаватель я тебя не одобряю, но как человек говорю тебе “браво”!», как бросил Жак Сирон: «Все идиоты!», как даже Марсель Ашар потрудился высказать нелицеприятное мнение: «Думаете, вы смешны? Ничего подобного!»

Она гордилась бы мной, посвященным в актеры подавляющим большинством.

При этом мнении, что публика всегда права в своем выборе, да, всегда и прежде всего, я так и остался. Мне всю жизнь казалось, что критики демонстрируют высокомерие и глупость, позволяя себе подвергать сомнению вкусы и пристрастия зрителей.