Дело Ливенворта - Анна Кэтрин

Меня провели в узкую, вытянутую гостиную – в последние годы стало модно заводить такие комнаты в городских домах на окраине города, – и почти сразу ко мне вышла мисс Ливенворт.

– Ах, – воскликнула она с выразительным приветственным жестом, – а я уже начала думать, что меня бросили!

И она порывисто подошла ко мне, протягивая руку.

– Вердикт об убийстве, мисс Ливенворт.

Из глаз ее не исчез вопрос.

– Совершено неизвестным лицом или группой лиц.

На лице ее мягко проступило облегченное выражение.

– И все разошлись? – спросила она.

– В доме я не нашел никого постороннего.

– Ах, значит, мы снова можем вздохнуть свободно.

Я быстрым взглядом обвел комнату.

– Здесь никого нет, – сказала она.

Но я все же колебался, наконец довольно неуклюже приблизился к ней и сказал:

– Не хочу вас ни обидеть, ни встревожить, но должен заметить, что, мне кажется, вы должны сегодня вернуться домой.

– Почему? – выпалила она. – Есть какая-то особенная причина? Разве вы не поняли, что я не могу оставаться в одном доме с Элеонорой?

– Мисс Ливенворт, я не вижу в этом ничего невозможного. Мисс Элеонора – ваша сестра, хотя и двоюродная, и ее воспитали так, что она относится к вам, как к родной. Было бы недостойно бросать ее в час нужды. Вы сами это поймете, если хотя бы на миг позволите себе подумать бесстрастно.

– Беспристрастные раздумья вряд ли возможны в подобных обстоятельствах, – с горькой улыбкой промолвила она.

Но прежде чем я успел ответить, мисс Мэри смягчилась и спросила, действительно ли я так уж хочу, чтобы она вернулась, и, когда я ответил: «Так, что и сказать невозможно», задрожала и, похоже, уже готова была сдаться, но вдруг разрыдалась, воскликнула, что это невозможно и что с моей стороны жестоко просить об этом.

Я отпрянул, озадаченный и уязвленный.

– Прошу меня простить, я и впрямь перешел границы дозволенного. Больше этого не повторится. У вас, несомненно, много друзей, пусть кто-нибудь из них дает вам советы.

Мисс Мэри, пылая, повернулась ко мне.

– Друзья, о которых вы говорите, все льстецы и подхалимы! Только вы один имеете смелость указывать мне, что правильно.

– Простите, я не указываю, я всего лишь советую.

Она не ответила и принялась ходить по комнате – взгляд напряжен, руки конвульсивно сжимаются.

– Вы не знаете, о чем просите, – сказала она. – Мне кажется, что сам воздух в этом доме погубит меня, но… Почему Элеонора не может сюда приехать? – порывисто спросила она. – Я знаю, миссис Гилберт не будет против. Я могла бы оставаться в своей комнате, нам вовсе не обязательно встречаться.

– Вы забыли, что дома есть еще одно дело кроме того, что я уже упомянул. Завтра днем состоятся похороны вашего дяди.

– О да, бедный, бедный дядя…

– Вы глава хозяйства, – продолжил я, – и вам дóлжно посетить последнюю службу по тому, кто так много для вас сделал.

Было что-то странное во взгляде, которым мисс Мэри посмотрела на меня.

– Да, это так, – согласилась она и, величественно развернувшись, с решительным видом добавила: – Я хотела бы быть достойной вашего хорошего мнения обо мне. Я вернусь к сестре, мистер Рэймонд.

Настроение у меня немного поднялось. Я взял ее за руку.

– И пусть вашу сестру не понадобится утешать, что, я уверен, вы готовы сделать.

Ее рука выскользнула из моей.

– Я просто исполню свой долг, – холодно произнесла Мэри Ливенворт.

Спускаясь с крыльца, я встретил худощавого, одетого по последней моде молодого человека, который, когда проходил мимо, посмотрел на меня очень пристально. Поскольку одет он был чересчур элегантно для настоящего джентльмена и мне показалось, что я его уже видел во время дознания, я решил, что это кто-то из людей мистера Грайса, и поспешил дальше. Каково же было мое удивление, когда на углу я встретил еще одного человека, который, хоть и притворялся, что ждет конку, когда я подошел, украдкой бросил на меня внимательный взгляд. Поскольку этот второй был, несомненно, джентльменом, я, почувствовав некоторое раздражение, подошел к нему и осведомился, находит ли он мою внешность знакомой, раз так внимательно меня рассматривает.

– Я нахожу ее вполне приятной, – неожиданно ответил он, после чего развернулся и пошел по улице.

Рассерженный и в немалой степени оскорбленный положением, в которое этот человек поставил меня своей любезностью, я стоял и смотрел ему вслед, спрашивая себя, кто это и что ему было нужно. Ибо он был не только джентльменом, но еще и обладал примечательной внешностью: черты необычайно симметричные, тело очень стройное; не так уж молод – ему вполне могло быть и сорок, – однако в лице еще заметен отпечаток юношеской пылкости; ни линия подбородка, ни взгляд не выдают ни малейшей склонности к тоске, хотя и лик, и фигура того типа, который можно назвать наиболее расположенным к этому душевному состоянию.

«Он не может быть связанным с полицией, – решил я. – И совершенно не обязательно, что он знает меня или интересуется моими делами. И тем не менее забуду я его не скоро».

Примерно в восемь часов мне пришла записка от Элеоноры Ливенворт. Принес ее Томас, и в ней говорилось: «Приходите! Прошу, приходите, я…»

На этом предложение обрывалось дрожащей линией, как будто перо выпало из бессильных пальцев.

Через несколько минут я уже был на пути к ее дому.

Духом ты тверда… …молчать умеешь, Как ни одна из вас[11].

Уильям Шекспир. Генрих IV

Нет, жало клеветы острей меча, Укус – опасней яда нильских змей[12].

Уильям Шекспир. Цимбелин

Дверь открыла Молли.

– Мисс Элеонора в гостиной, сэр, – сказала она, приглашая меня войти.

Боясь сам не ведая чего, я поспешил в указанную комнату. Никогда еще я не чувствовал так роскошь этого великолепного зала с его античным полом, резными деревянными панелями и бронзовыми украшениями – насмешка вещей впервые бросилась мне в глаза. Положив руку на ручку двери гостиной, я прислушался. Все было тихо. Медленно отворив дверь, я отодвинул тяжелую атласную гардину и заглянул в комнату. Что за картина открылась мне!

В свете единственного газового рожка, слабого мерцания которого хватало лишь на то, чтобы сделать различимыми для глаза блестящий атлас и чистейший мрамор этого восхитительного помещения, я увидел Элеонору Ливенворт. Бледная, как скульптурное изваяние Психеи, проступавшее над нею из мягкой полутьмы сумерек в эркере, рядом с которым она сидела, такая же прекрасная и почти такая же неподвижная, она молитвенно сложила перед собой руки, явно нечувствительная ни к звуку, ни к движению, ни к прикосновению, – безмолвное олицетворение отчаяния перед лицом неумолимого рока.