Река надежды - Соня Мармен

Она взяла осколок и долго водила им по нежной коже запястья, собираясь с силами. «Лучшее, что ты можешь сделать, – это меня забыть…» Но как ей забыть Александера, если каждый день она видит его черты в своем сыне? Как забыть? Как?.. Единственный способ – это…

И вдруг она услышала, как Габриель плачет и стучит в ее дверь. Это сын помешал ей, впавшей в безумие, отчаявшейся, осуществить свой мрачный замысел. Господи, что она наделала! Какой ужас!

– Все будет хорошо, любовь моя! – нашептывал своим тихим бархатным голосом Пьер. – Я вам помогу! Вы справитесь, рана заживет, и никто больше не причинит вам вреда! Я люблю вас, Изабель, поверьте! Зачем же отталкивать меня и мою любовь?

Слушая мужа, она прижалась к его груди и тихонько заплакала. Он говорит, что любит ее, а она? Она едва не взяла на душу грех! Она прогнала его из своей постели… Мужчина, которого она любит по-настоящему, вычеркнул ее из своей жизни, а тот, который не мил ей самой, утешает, раскрывает ей свои объятия! Александер больше не любит ее, а она не любит Пьера… Но ведь у нее есть Габриель, ее сын, ее единственная любовь! Он один удерживает ее на этой земле… И ради него она будет жить.

– Простите меня! – едва слышно прошептала Изабель.

Выпятив грудь под пышным кружевным жабо и положив руку на подвешенный к поясу пистолет, Килиан ван дер Меер стоял на причале Лашин и наблюдал за последними приготовлениями к отплытию.

Флотилия Голландца производила сильное впечатление: четыре головных каноэ длиной в тридцать пять и шириной в пять футов, каждое из которых могло перевозить груз весом в три тонны и десять-двенадцать человек экипажа, и шесть каноэ размером поменьше (их еще называли «северными»), в которых помещалось по шесть человек.

Эти на удивление маневренные и в то же время очень хрупкие суда из коры желтой березы, без которых водные пути страны были бы для белых торговцев пушниной недоступны, изготовили индейцы-алгонкины[34]. Столкновение с подводным камнем или другим препятствием было чревато течью, поэтому кормчим приходилось быть особенно внимательными.

На носу каждой лодки был нарисован красной краской орел – эмблема отряда ван дер Меера. Многочисленные тюки весом по восемьдесят фунтов каждый были уже погружены и уложены на паллеты из древесины кедра – необходимая предосторожность, позволявшая сохранить груз от влаги и предотвратить повреждение тонкой обшивки лодки. В тюках находились не только товары, предназначенные для обмена, но и запасы провизии для самих вояжеров[35]. Предполагалось, что в пути они проведут пять недель, причем грести придется по двенадцать-четырнадцать часов в сутки.

По традиции в день отплытия на причале собралась разношерстная толпа. Для супруг, детей, сестер, невест и друзей, пришедших проводить вояжеров, «буржуа» обычно устраивали пикник. Так было и сегодня: родственники отплывающих толпились на берегу, обнимая и благословляя своих любимых, которым пришло время отправиться в путь. Доедая кусок копченой лососины и прихлебывая бордо, ван дер Меер прохаживался вдоль своей флотилии, указывая пальцем то на плохо закрепленный тюк, то на слабо затянутую веревку. Его распоряжения исполнялись молниеносно, хотя все уже успели как следует утомиться, – загружать лодки вояжеры начали задолго до рассвета.

Стоя возле лодки, в которой ему предстояло плыть, Александер вслушивался в гул голосов и смотрел по сторонам. Впечатление было такое, словно все происходило во сне. Запах жареного мяса, которым угощали пришедших на праздник именитых горожан, щекотал нос и пробуждал аппетит. Мунро, уже сидевший на узкой банке[36], улыбнулся ему.

– По местам! – послышалась команда.

– Сегодня – великий день! – звонко выкрикнул Мунро и взялся за весло из красного кедра, которое он разрисовал яркими красками.

– Н-да… – буркнул Александер, возвращаясь к реальности и осторожно ступая в лодку, чей планшир[37]возвышался над водой всего на каких-то шесть дюймов.

Рулевой устроился на корме и крепко сжал руль своей обветренной рукой. Его прозвали Лягушкой, и Александер понял почему, как только увидел его выпуклые глаза. Проводник уже сидел в носовой части лодки, звали его Себастьян Лемье. На нем была синяя шляпа с отделкой из гусиных перьев, окрашенных в яркие цвета. Человек он был молчаливый, но, если верить слухам, мог слушать три разговора одновременно и ни из одного не упустить и слова.

Большое каноэ Александера и Мунро называлось «Кано де Монреаль». Остальные шесть гребцов тоже заняли свои места. Все были в хорошем расположении духа и, взяв в руки весла, ожидали сигнала к отплытию, который должен был подать «буржуа». Проходя мимо, Джейкоб Соломон кивнул Александеру и сел на сиденье прямо перед ним. Шотландец ответил ему улыбкой.

– Ready?[38]– спросил Соломон у экипажа.

– О, еще один из Бостона на нашу голову! – буркнул гребец у Александера за спиной. – По-французски небось не знает ни слова!

Матюрин Жоли терпеть не мог «этих англоязычных буржуа», поэтому один вид нового партнера ван дер Меера привел его в уныние. Соломон, который за время пребывания в Монреале успел подучить французский, повернулся и сказал, широко улыбаясь:

– Я не из Бостона, дружище, я – New-Yorker[39]!

– Хрен редьки не слаще! Ньюйоркцы – они еще хуже, чем бостонцы… – сердито буркнул Жоли себе в бороду.

Мунро улыбнулся и подмигнул Александеру. Их весла отражались в холодных водах озера Сен-Луи. Они оба, как и все другие члены экипажа, напряженно ждали, когда впередсмотрящий[40]поднимет руку. Повернутые носом к северо-западу, их лодки стояли в нескольких футах от берега. И вот наконец в это прохладное туманное утро первого майского дня над рекой повисла звенящая тишина. Александер закрыл глаза. Он не слышал больше ничего, кроме тихого плеска воды о лодку. При желании можно было представить, что он тут совсем один…