Что такое интеллектуальная история? - Ричард Уотмор
Шрифт:
Интервал:
В последние годы Покока беспокоит то обстоятельство, что процесс, выявленный им применительно к эпохе Просвещения, ускоряется из-за утраты суверенитета, сопровождавшей развитие федеративных взаимоотношений в Европе и других регионах. Покок родился в Лондоне, но вырос в Новой Зеландии, в семье переселенцев в четвертом поколении, неудивительно поэтому, что его особенно интересует утрата идентичности и ее последствия. Именно это случилось в 1973 г., когда англичане бросили Новую Зеландию и других членов давнего Британского содружества на произвол судьбы, вступив в европейский общий рынок. Покок уже не один десяток лет призывает рассматривать британскую историю в более широкой перспективе, исходя из того, что Британия – бывшая империя, периферия которой может сказать нам не меньше, чем ее ядро – «Малая Англия». В особенности Покок стремится подчеркнуть значение Британии в пределах, как он выражается, «Атлантического архипелага». По его мнению, размышления об истории и национальной независимости с использованием этого подхода всегда порождают дискуссии о господстве, субъектности и суверенитете. Его собственные изыскания превратили его в редчайшего зверя – по выражению Колина Кидда, в «либерального интеллектуала-евроскептика»[141].
Покок озабочен не только утратой государствами национального суверенитета в процессе становления общеевропейских политических структур. Еще большее беспокойство у него вызывает сопутствующая этой политике историография, рассматривающая Британию как неотъемлемый элемент европейской истории и идентичности. Разумеется, между Британией и Европой всегда существовали связи и взаимоотношения, но Покок настаивает на ошибочности представления о том, что Британию можно без оговорок включать в различные континентальные нарративы, по отношению к которым британское государство традиционно находилось в оппозиции. В своих работах, в первую очередь в «Варварстве и религии», он подверг критике представление о Европе как о континенте, указывая, что она всегда представляла собой лишь субконтинент, полуостров громоздкой земельной массы Евразии. В рамках современной историографии Покок нападает на то, что он называет «постисторической культурой», которая, особенно в тех случаях, когда она подвергается влиянию постмодернистских нарративов о смерти автора или о недоступности знаний о прошлом и настоящем, отказывается и от исторических нарративов как таковых. Покок задается вопросом: что, если «постисторическая идеология», утверждающая, что история выдумана писателями, свидетельствует об окончательном распаде исторической личности?[142] Вместе с тем он напоминает читателям, что «состязание продолжается и до финиша еще далеко»[143]. Для Покока, опирающегося на вечно опровергаемые и переосмысляемые исторические нарративы, идеалом является либеральная полития, в которой переплетаются и пользуются авторитетом множественные идентичности. Покок полагает, что задача по созданию государства, устроенного по типу политии, со временем усложнилась: в нашу эпоху средства связи и коммуникации принимают новые формы, в свою очередь вызывая дальнейшие изменения идентичности. Покок убежден, что «я» никогда не исчезнет, едва ли нас ждет конец истории, следовательно, процесс создания исторических нарративов продолжится. По его мнению, именно этому и способствует либеральная политика.
На более прозаическом уровне значимость интеллектуальной истории может быть подтверждена рядом опубликованных в последние десятилетия работ, вносящих вклад в наши знания об идеях прошедших эпох. Трудно вспомнить автора или идею, о которых мы за это время не узнали больше. Помимо этого, интеллектуальные историки, применяя навыки текстуального анализа, подготовили и опубликовали – как в сетевых, так и бумажных изданиях – небывалое прежде количество текстов, созданных авторами прошлого. Один из наиболее известных примеров – работа Джеймса Бернса, Филипа Скофилда и многих других интеллектуальных историков, инициировавших и претворявших в жизнь в Университетском колледже Лондона «Бентамовский проект», плодами которого стали новаторские издания книг и рукописей Бентама. Еще один ведущий интеллектуальный историк, Кнуд Хааконсен, уникален в смысле количества подготовленных им к изданию исторических произведений. Впрочем, это вполне типично для интеллектуального историка – видеть свою роль не только в объяснении идей мыслителей прошлого нынешнему поколению, но и в подготовке научно выверенных изданий, рассчитанных на изучение и реинтерпретацию будущими поколениями ученых. Образцом в этом отношении служит предпринятое Хааконсеном «Эдинбургское издание произведений Томаса Рида». Множество других интеллектуальных историков занимаются как подготовкой и комментированием текстов, так и новым истолкованием идей авторов, чьи произведения они печатают. Показателен, например, вызов нашим представлениям о Максе Вебере, брошенный Питером Гошем[144]. Если учесть успехи издательств, идущих в авангарде интеллектуально-исторических исследований, таких как Cambridge University Press с серией книг «Идеи в контексте» и более старой серией «Кембриджские тексты в истории политической мысли» или Фонд свободы с сериями «Онлайн-библиотека свободы» и «Классики Просвещения и естественного права», то вклад интеллектуальной истории станет очевидным. Издание текстов для широкого круга современных читателей, а также подробнейшие разборы этих сочинений опровергают давние заявления о том, что интеллектуальная история – наука по своей природе элитарная и снобистская.
Подобные обвинения, неизменно выдвигаемые в адрес Кембриджской школы, можно услышать и в наши дни[145]. Впрочем, трудно вспомнить интеллектуального историка, который бы всячески избегал иметь дело с каким-либо текстом на том основании, что он написан представителем низов. Об этом говорит Э. П. Томпсон в своем исследовании «Общие обычаи» (1991), опирающемся на множество текстов, в которых выражаются взгляды простых людей, поддерживающих то, что он называет «моральной экономикой», – ее, по его словам, Адам Смит и другие политэкономы во второй половине XVIII в. недооценивали. Хонт и Игнатьев в изданном под их редакцией сборнике «Богатство и добродетель» (1981) указывают, что считать, будто дискуссии XVIII в. велись между капиталистами и рабочими, означает приписывать аргументы XX в. прежним эпохам, упрощая таким образом историческую интерпретацию[146]. Томпсон в ответ язвительно спрашивал, чего еще можно ожидать от сотрудников кембриджского Кингс-колледжа – естественных наследников тех, кто два века назад на все лады осуждал бедных, о которых идет речь в его работах[147].
Нет сомнений, что интеллектуально-исторический взгляд на эту проблематику вполне себя оправдал: мы получили гораздо более нюансированное представление о том, что Адам Смит понимал под собственностью и что означало право на собственность в эпоху Просвещения. Если мы хотим понять Смита и его мир, то объявлять философа и других политэкономов естественными врагами рабочей партии бессмысленно. И сегодня мы можем признать это благодаря успехам интеллектуальной истории. Собственно говоря, одна из важнейших задач интеллектуального историка – выявлять случаи, подобные томпсоновскому, когда имеет место пролепсис, ибо Томпсон вчитывает в исторические документы идеи, которые появились в последующие эпохи. Дональд Винч в статье, которую можно назвать идеальной отправной точкой для любого человека, интересующегося интеллектуальной историей, показал, что случаи пролепсиса можно найти в посвященных Англии XIX в. работах Ф. Р. Ливиса, Э. П. Томпсона и Рэймонда Уильямса, в которых дискуссии той эпохи сводятся к противостоянию романтиков (хорошие) и утилитаристов (плохие)[148]. Стремление построить новый Иерусалим, свободный от рынков и материализма, придает точке зрения этих историков на прошлое определенную окраску, в результате чего идеи прошлого предстают в карикатурном виде.
Обвинение в неактуальности утратило силу: еще одним свидетельством этого служит развитие интеллектуальной истории в странах, где прежде ей не удавалось пустить корни. Например, можно сказать, что во Франции, где господствовала школа «Анналов», воплощением которой являлись труды Фернана Броделя, посвященные longue durée («время большой длительности»),
Поделиться книгой в соц сетях:
Обратите внимание, что комментарий должен быть не короче 20 символов. Покажите уважение к себе и другим пользователям!