Дерись или беги - Полина Клюкина

— Короче, Серег, харэ нам с тобой мямлить, валить с Кисляр надо, пока еще можем.

— Валить, ага…

— Ты, короче, в курсах, что тут в шестидесятых творилось?

— А-а-а, ты про эти, про химикаты?

— Возле «Камтэкса» трава красная лезет — вот те и заводик, вот те и продукты производства кислоты.

— Ну да, еще, я слышал, в Каме мульки с тремя головами плескаются.

Сергуня хохотнул миловидным смешком и вмиг умолк.

— Я говорю, вали-и-ить, или ты чё, хочешь, чтоб тебе дети твои оранжевых снеговиков лепили?

— А помнишь сосновый бор возле профилактория, ну, на Пасху с Элькой и с Галей были, так там деревья до сих пор рыжие, помнишь?

— Я про чё и говорю, там азота с фосфором больше, чем у американцев водорода.

— Что с нами будет…

— Да ты подожди, завод прикроют, там еще церковь встанет со звонницей и главкой, приспособят, суки, заводские корпуса, молиться пойдем.

— Мне другое интересно: куда потом все эти химики пойдут работать, когда прикроют завод?

— Понятно куда — детям твоим историю с географией преподавать, тут, в школах.

— Да ну…

Уже через полтора месяца Митек и Сережа жадно нарезали колбаску на закусь на пороге новой церквушки, радовались, что колбаска не совсем растаяла от переизбытка крахмала, и осыпали головы друг друга продуктовыми талончиками. Кислотный заводик теперь был в их руках, производство пластилина и цветных порошков прекратилось, а с конвейерной ленты вдруг начали слетать зайцы.

— Эльвира Ивановна вас сейчас примет.

Крохотная женщина нехотя поднялась со стульчика и от греха подальше поплелась открывать дверь.

— Заходите-заходите.

На подоконнике всё так же спала кошка, запах ее мочи уже гораздо меньше отвлекал от запаха духов Эльвиры Ивановны, сама Эльвира Ивановна докрашивала губы.

— Здравствуйте, Эльвира… Хосподи, Элька?!

— Здравствуйте, проходите, присаживайтесь.

— Эля, это ты?! Павлик, так это ж Элька, моя Элька, ты на фотографиях ее видал! Элечка!

Галя подбежала к директорскому столу, наступив на бахрому ковра.

— Галина Павловна, соблюдайте правила приличия, присаживайтесь на стул.

— Эля, ты что, до сих пор… столько лет прошло.

— Я не понимаю, о чем вы. Итак, во-первых, ваш сын невоспитанный хам, во-вторых, он порочит честь школы, ну, а в-третьих, он инвалид и должен учиться дома.

— В смысле, какой еще инвалид?!

Галя отошла от стола и снова наступила на нарядную бахрому.

— Инвалид, самый настоящий, у него порок сердца и есть группа, я в курсе всех дел.

— И что, Эль, ты совсем, что ли, с ума сошла?!

— Я настаиваю на том, чтобы этот ребенок обучался дома, по закону я имею на это право.

Галя снова покраснела и, сев на скользкий стул, поймала ногами бахрому.

— Иди к черту, Эля.

— Понятно мне теперь, в кого сынуля ваш такое хамло, вы и сами-то, Галина Павловна, не особо воспитаны.

— Вот сучка, а! Паш, выйди, пожалуйста.

Когда в восемьдесят девятом году в стране начиналась «новая жизнь», все бараки города в одночасье опустели, жильцы их, собрав с окон всю герань, переселялись в новые районы. Большинство из них было отправлено на окраину, туда, где когда-то было огромное болото, впоследствии осушенное и застроенное новыми многоэтажными домами. Местность эта получила название Кислотные Дачи в честь химического заводика неподалеку. Единственный вопрос, который теперь остался, где взять место для слива химотходов, если старое заселили новой жизнью? Заводик постепенно разорялся, закрывались главные отделы, а с приходом новых владельцев Шутовых и Зайцевых он вообще стал работать не по ГОСТу и выдавать каучуковые мячики. Спустя несколько месяцев один из хозяев, как поговаривали новые жители, исчез, а другой просто разорился и залез в петлю. Теперь Кислотные Дачи стали обыкновенным районом с престранной почвой, обычной экологией и загадочной историей имени.

— Эля, ты чё творишь?

— А чё такое?!

Губы Эльвиры Ивановны снова сложились в подобие клюва.

— Эль, ты сама знаешь, мы тут вообще ни при чем. Ну, прости, слышишь, Эль?

— А мне твой ребенок мешает, понимаешь.

— Скотина ты.

— Не я одна.

Когда Галя выбежала из кабинета, Паша сидел на стульчике крохотной женщины, он тянулся к ней, истерично что-то объясняя. Трогательная, стоя на крохотных коленках, с чернильными разводами вокруг рта, она внимательно слушала Павлика.

— А Коля Ксенчин, потом, когда Зинаида Сергеевна сказала, что папка вором был, стал меня называть воровским отродьем. Они ж врут все, да они просто оба мрази какие-то!

Из кабинета вышла Галина Павловна, позади у нее осталась директорская кошка, застрявшая в дверной щели.

— Паш, домой пойдем… то есть иди к бабушке, а я на КамГЭС.

— Мам, а ты, может, на Кислотных Дачах останешься?

— Иди к бабушке, сына.

Павлик вырвался из мамкиных объятий и, не оглядываясь, побежал на Старые Дачи. На Ольховской он внезапно остановился, упал на колени и наклонился к земле. В сожженной траве копошились муравьи, они перетаскивали с места на место соломины и создавали жизнь. Сейчас можно было сорвать длинную тростинку, положить ее в самое сердце муравейника и ждать, пока муравьишки сделают свое дело, а потом облизнуть — и обжечь язык вкусной муравьиной кислотой. Можно было опустить ладонь в центр муравейника, пустить на себя этих варваров, как он делал раньше, а затем носиться и отряхиваться от нападений. В конце концов, можно было просто улыбнуться крошечным муравьям и этим их напугать. Но Пашка уже не дышал.

Последняя фотокарточка, которую он видел, была с мамкой и отцом, с Элей и Сергуней в цирке. «Все улыбаются. Ну вот, слава богу, Эля наконец-то смотрит в камеру. Сзади у них какое-то лохматое растение, похожее на пальму, а мимо в тельняшках клоуны ходят. Фото пока еще черно-белое, четкое и понятное. Цветные появятся позже, поэтому в мамкином раннем альбоме их нет. Они не хранятся у нее в углублении комода, да и зачем — на них нет Эли, нет папы, нет и самой мамы. На них есть только я».

Восьмое марта нынче выпало на чудный теплый денек, на чрезвычайно громкое пение птиц, гулкую весеннюю капель и четвертую неделю Великого поста. В этот день семнадцатилетнюю Ксюшу, наряженную в голубой вельветовый сарафан и мешковатую белую блузу, собирали на праздник. Волосы, будто не окрепшие с младенчества, решено было разделить на пробор, губы чуть напомадить, а румянец сделать яснее. Всех детишек школы, где училась Ксения, педагоги в этот день пригласили на пиршество в кафе на улице Ким, опрятное взрослое кафе, из которого всегда по-детски пахло молоком и шанежками.