Мемуары придворного карлика, гностика по убеждению - Дэвид Мэдсен

Вы вполне можете спросить, какова же именно природа гностицизма? Что же это такое и кто такой гностик? Что касается моих убеждений, то я считаю себя проповедником веры, а, надеюсь, не многословным пустозвоном, поэтому кратко сообщу основные положения гностицизма. Мы считаем, что в мире действуют две равные силы, добрая и злая, постоянно борющиеся друг с другом. Добрая сила сотворила дух, а злая сила сотворила материю. Материя, материальное бытие, телесная форма, тело, плоть – зло.

Они заключают в себя дух и держат его как в тюрьме. Родившись в материальном мире, мы пали с высот нашего истинного духовного уровня, так что цель нашего существования – вернуться к нему. Мир создал дьявол (или, по крайней мере, один из дьяволов), и это – ад. Вот вам гностицизм вкратце, вся его суть у вас на ладони. Теперь вам понятно, почему я, отягощенный таким телом, сделался таким страстным приверженцем этого учения?

Прошу вас, подумайте над этим хоть немного: мог ли Бог сотворить что-то, подверженное увяданию, разложению и смерти? Мог ли Бог сотворить что-нибудь для того, чтобы оно чувствовало боль? Выделяло кровь, сукровицу, блевало, срало, ссало и гноилось? И даже если он способен на такое творение, разве пожелал бы он это создать? Не кажется ли вам, что творец этого мира все основательно испортил?

Возможно, даже умышленно?

Великие магистры гностицизма были полностью единодушны в этих основных принципах, но они включали их – глубоко внедряли – в различные собственные сложные и темные метафизические системы. Часто эти магистры были склонны к эвфемизмам, а иногда – буду с вами откровенен – их слова – это просто доказательства ignotum per ignotius. Я первым готов признать, что, как ни возвышенна его мысль, тексты самого Валентина – полные экивоков, архаизмов, напыщенных догматических фраз и просто желчи! – зачастую весьма трудно понять. Не знаю, откуда у гностиков древности была эта склонность к recherche, но они были очень манерны. Вероятно, их умы были яйцекладущими органами, они высиживали птенцов своей мысли всех вперемешку. Вероятно, иначе было и невозможно, если принять во внимание то, что им приходилось бороться против тупости, темноты и всеобщего заблуждения, возникших чуть ли не раньше, чем Магистр Истины испустил последний вздох на древе на обдуваемом ветрами палестинском холме. Возможно, им пришлось здесь и там искать злато в золе – они брали один самородок духовной истины из одной философской системы, второй самородок из другой системы и так далее. Возможно, они были эклектиками, из-за того, что кроме них некому было собирать эти крупицы, не знаю.

Меня иногда трогает до слез, когда в конце торжественной вечерней службы в базилике Сан-Джованни-ин-Латерано мужские голоса, воздавая хвалу милосердной деве, поют слова:

Ad te clamamus, exules filii Hevae, ad te suspiramus.

Gemetes et flentes, in hac lacrymarum valle…

Ведь, действительно, правда, что мы все «стонем и плачем в этой долине слез». Создание Salve Regina – это один из тех редких случаев, когда Святая Мать Церковь все сделала верно, на все сто процентов.

Да, жаль, что вы меня не видите! Мне было бы очень приятно. Маэстро Рафаэль отказался писать меня, как вы уже знаете, но я все-таки хочу, чтобы в память обо мне осталась какая-нибудь безделушка, какое-нибудь описание внешности такого существа, как я! Как гностик, я не должен лелеять такие тщеславные мечты, я знаю, но… но ведь сердце часто тешит себя надеждами, которые разум отвергает как недостойные. Рассказывают, что александрийский гений неизвестного происхождения, блаженный Плотин, ответил, когда предложили написать его портрет: «Что? Разве мало того, что я должен носить этот образ? Неужели вам нужен образ, сделанный с образа?»

Как бы я ни преклонялся пред его величием, я – увы! – не стремлюсь к духовной целостности Плотина, я хотел бы, чтобы вы хоть как-то могли увидеть, какой я карлик! О моем росте нечего и говорить. Как вы уже знаете, в первой главе этих мемуаров я уже рассказал, что мой взгляд, направленный прямо перед собой, будет примерно на уровне жопы маэстро Рафаэля (думаю, Лев мне завидует), но вам это мало что говорит, если вы не знаете, какого Рафаэль роста. Ну… думаю, он довольно высок. Мою шею с трудом можно назвать шеей – несколько складочек, и начинается грудь, которая сильно выпирает вперед, как почти у всех карликов. Такое уродство создает впечатление, что я постоянно вздыхаю, не делая изохронного выдоха, что в свою очередь создает впечатление, что я пыжусь перед дракой или, по крайней мере, перед словесной перепалкой. Горб у меня большой и весь в костлявых выступах – они у меня вместо позвоночника. Он делает меня похожим на сердитого морского ежа. Руки мои непропорционально длинны (что неудивительно, поскольку я весь непропорционален), а ноги мои гротескно коротки, к тому же искривлены внутрь. Считают, что у меня приветливая улыбка, но, откровенно говоря, это одно из моих недавних приобретений, так как в юности я вообще не знал, что такое улыбка, и поводов улыбаться у меня не было. Брови у меня густые и лохматые, зубы немного неровные. При ходьбе я покачиваюсь, и бедра мои трутся так, что иногда натираются до крови.

Смерть для меня будет лишь освобождением от панциря карлика. В этом смысле у меня преимущество перед теми из вас, кто родился сильным, высоким и красивым: так как в конце концов ваши чистые, прямые члены станут узловатыми и иссохшими, как у меня сейчас; лицо Адониса будет испещрено морщинами страдания и старости, как испещрено у меня сейчас; и орган наслаждения между ваших длинных ног, которыми вы так гордитесь, в конце концов сморщится наполовину и будет таким же сморщенным, как у меня с рождения. Время, как Прокруст, всех уравнивает!

Однажды ближе к вечеру, после того как мы поели пряных тушеных овощей (к этому времени мы с Барбарой уже не ели мяса), магистр начал читать нам отрывок из одной книги, который, как я позже узнал, был особенно им любим.

«Ибо где зависть и раздор, там недостаток, а где единство, там полнота. Поскольку недостаток возник из-за того, что Отец истины был неизвестен, с того момента, как Отец известен, недостаток перестает быть. Так же как незнание одним человеком другого – когда один человек познакомился, незнание другого проходит само собой; или как темнота, которая проходит, когда появляется свет; так же и недостаток перестает быть в полноте, и с того мгновения – о, благословенно то мгновение! – область явлений больше не проявляет себя, и не соблазняет, и не обманывает иллюзией множественности, а перестает быть в сладкой гармонии единства.

Ибо сейчас мы все разобщены и рассеяны, но когда наступит единство, оно вберет нас в себя, и мы, очистившись от множественности, станем единым, поглотив в себя материю, как огонь, или как темнота поглощается светом, или смерть жизнью вечной. Так давайте терпеливо, тихо и блаженно устремимся к единству».

В этом месте Барбара перебила вопросом:

– В это единство включаются вообще все существа?

– Конечно, – мягко произнес магистр. – Разве может быть иначе?

– Даже те, кто нас преследует?

По лицу магистра пробежала мимолетная судорога боли.