Дом в Порубежье - Уильям Хоуп Ходжсон

И тут я сообразил, что не помню, чтобы брел по колено в пыли после своего пробуждения. Да, несчетные века промелькнули передо мной, пока я стоял у окна, но нельзя было сомневаться в том, что еще больше времени миновало, пока я спал. Я вспомнил, что засыпал в своем кресле. Где же оно? Я глянул в ту сторону, где прежде находилось кресло. Конечно же от него не осталось даже следа. Я не мог сообразить, исчезло оно до того, как я проснулся, или после. Если бы оно просто истлело подо мной, то я — вне сомнения — пробудился бы, упав на пол. А потом я подумал, что густой слой пыли мог смягчить мое падение; так что, наверно, я проспал на пыли миллион лет или более.

Но пока мысли эти бродили в моей голове, я вновь поглядел туда, где прежде стояло кресло. И тут впервые заметил, что на пыли между мной и окном нет даже следа. Но ведь после моего пробуждения миновали не века — десятки тысячелетий.

Вновь задумчивый взгляд мой обратился к месту, где некогда стояло кресло. И тут рассеянность исчезла: там, где прежде находилось оно, вытянулась припорошенная пылью продолговатая горка. И все-таки покров ее был не настолько плотен, чтобы я не сумел догадаться, что именно скрывалось под ним. Я понял, — и знание это повергло меня в трепет, — что передо мной находятся человеческие останки, расставшиеся с жизнью много веков назад… и лежали они как раз там, где я уснул. Труп, укрытый пылью, словно черным одеялом, покоился на правом боку, обернувшись спиною ко мне. Я различал каждый изгиб тела. Медленно паника стала овладевать мною… я понимал, что должен был упасть именно так, когда кресло мое, наконец, истлело.

Тут я стал понимать, содрогаясь не телом — душою; и ужасная, непереносимая мысль постепенно овладевала мной, превращаясь в уверенность. Тело под этим пыльным покровом принадлежало мне самому. Я не стал искать доказательств… потому что знал это, и лишь удивлялся тому, что так долго не понимал простейшую вещь. Теперь у меня не было тела.

После я покоился, пытаясь приспособиться к этой мысли. Долгое время прошло — не знаю, сколько тысячелетий — и я обрел некоторое спокойствие, позволившее мне обратить внимание на то, что происходило вокруг.

Наконец, продолговатая горка осела, сравнявшись с остальной пылью. Новые атомы нечувственно оседали на скопившийся за эоны могильный прах. Долго я стоял, отвернувшись от окна. Постепенно я сосредоточился, а мир несся сквозь столетия в грядущее.

Наконец я начал обследовать комнату, и заметил, что время начало уничтожать даже это древнее сооружение. То, что оно простояло столько веков, было для меня несомненным доказательством того, что дом сей отличается от всех прочих. Прежде он не казался мне обветшавшим. Впрочем, я рассказал еще не обо всем. За долгое время, проведенное в раздумьях, я не мог не сообразить, что пережитые мною необычайные сроки должны были в пыль источить и сам камень стен — если только он состоял из земной материи. И вот время, наконец, прикоснулось и к нему. Штукатурка осыпалась со стен… все дерево исчезло из комнаты — века назад.

И пока я стоял в задумчивости, за моей спиной с глухим стуком, привлекшим мое внимание, из одного из крошечных наборных окошек выпал кусок стекла и, ударившись об пол, рассыпался в пыль. Тогда я обратил взгляд на стены и заметил просвет между двумя камнями — потому, что распался и соединявший камни раствор…

Потом я вновь повернулся к окну и выглянул наружу. Теперь скорость течения времени сделалось невероятной, боковое смещение солнечного потока превращало его в огненную полосу, с востока на запад протянувшуюся в южной стороне неба.

После небес взгляд мой упал на сады. Никаких подробностей там нельзя было различить… я видел одну только бледную грязную зелень. Мне показалось, что деревья вокруг сделались выше, что они подступили ближе к дому, встав высоко над землею, но они, тем не менее, оставались далеко внизу, потому что скала, на которой стоит сей дом, высоко вздымается к небесам над жерлом Ямы.

Потом я заметил, что ровный цвет садов начал меняться. Грязновато-бледная зелень все блекла и блекла. Потом она сделалась серо-белой и долго не меняла цвета. Наконец, и серый цвет начал таять, превращаясь в мертвенную белизну. И она осталась — ровная, неизменная. Так я узнал о том, что снег покрыл все северные земли.

Шло миллионолетие за миллионолетием… время текло сквозь вечность к собственному концу… и к завершению времен, о котором случалось мне подумывать в прежние мои дни на Земле. И вот близился конец мира — но никто из живших прежде не угадал путей его.

Помню, что именно тогда я начал испытывать истинное, несколько зловещее любопытство; мне хотелось узнать, что-то будет, когда настанет конец, но я не мог этого угадать.

Тем временем распад продолжался. Немногие уцелевшие было грудки битого стекла истлели очень давно; впрочем, время от времени мягкий шлепок и облачко пыли возвещали о падении очередного кусочка глины или камня.

Я глянул вверх, на огненную полосу, сотрясавшую небеса надо мною в южной стороне неба. И тут увидел, что свечение угасло и полоса потускнела, обретая цвета.

Потом я поглядел вниз — на побелевшие просторы Земли. Изредка взгляд мой возвращался к темнеющей огненной полосе, что сразу и была Солнцем, и скрывала его. Иногда взгляд мой обращался назад — в сумрак великой безмолвной палаты — к ковру сонной, за вечность скопившейся пыли.

Так глядел я… мимо летели века, и душа моя томилась в раздумьях, а изумление умножало усталость.

Должно быть, миллион лет спустя удалось мне заметить, — теперь уже без тени сомнения, — что огненная полоса над миром действительно потемнела.

Минуло время, и пламя ее сделалось яркой бронзой. Медленно темнело оно, превращаясь в красную медь, неторопливо обретая глубокий пурпурный оттенок, странным образом напоминавший о крови.

Становилось темнее, но я не замечал, чтобы скорость движения Солнца уменьшилась: оно по-прежнему носилось по небу, сливая свои лучи в единое полотно.

И мир внизу, — настолько я мог это видеть, — сделался скорбным и мрачным, словно в ожидании конца.

Солнце умирало, в этом нельзя было сомневаться, но Земля еще летела вперед — сквозь пространство и все эоны. Тут, помню, необычное возбуждение охватило меня. Мысленно я терялся в странном хаосе, образовавшемся из некогда современных мне теорий и древних Библейских пророчеств о конце времен.

Тогда впервые подумал я, что Солнце со своими планетами все это время неслось… и несется… с немыслимой скоростью. Но куда же? — вспыхнул вопрос. Очень долго размышлял я над ним, но ощутив тщету всех мыслей своих, обратился к предметам менее сложным. Сколько же еще выдержит этот дом? Еще я думал тогда о том, сколько еще суждено мне, лишенному тела, пребывать на Земле, ибо я знал, что недалеко время, когда всякий свет погаснет. А потом думы мои опять обратились к месту, к которому направляло свой полет Дневное Светило… Так снова миновало неведомо сколько времени.

Но мчалось оно, и я стал ощущать хлад великой зимы. Тогда я вспомнил о том, что со смертью Солнца стужа сделается воистину непереносимой. Медленно, медленно, пока эоны по каплям сочились в вечность, погружалась Земля в рдеющий кровавый сумрак. Тусклое пламя на тверди небесной сделалось еще более скорбным.