Нечистая, неведомая и крестная сила. Крылатые слова - Сергей Васильевич Максимов

совсем не нашел – пополам порвались. Пришел я к оврагу, стоит телега вверх бардашкой, и на одном колесе шина лопнула и спицы повыпрыгали. Пришел я домой да и говорю батюшке:

– Так и так, говорю, отец Иван, телега на мосту лежит, надо бы домой привезти.

– Что ж, говорит, возьми саврасого мерина да и привези.

– Что, говорю, савраску возьми – я и на себе приволоку; не этакую, говорю, тяжесть важивали.

– А что, говорит, Мартын, ведь колесо-то новое надо?

– В кузницу, говорю, снести надо – обтянуть шиной; на себе, говорю, снесу, и коли хошь, так сегодня.

– И оглоблю-то, говорит, новую надо. Поди, говорит: выруби!

– Ладно, говорю, отец Иван, вырублю!

Взял я, братцы, топор да и пошел за гуменники. Тут у нас лес идет, да такой благодатный, что иное дерево с утра начнешь тяпать, а к обеду едва одолишь.

– Нешто уж больно толсты? – спросили бушневские.

– Сучков, видишь, много, да такие коренастые – насилу обрубишь: коли не прихватишь пилы – хоть матушку-репку пой. Выломил я ему оглоблю березовую – веку не будет, и для заверток зарубку наметил, да так, ради прохлаждения, и завернул в малинник. Он тут и пойдет вплоть до реки: питают есть ребята, а все ягод много, и такие все сладкие да крупные, что твоя морковь или репа. Ем я, братцы, малину и еще песни попеваю от радости. Слышу, сзади поурчит что-то, да пощелкает, почавкает, да опять заурчит. Забралась, думаю, корова чья, кому больше? Да нет, думаю, корове тут нечего взять, да не пойдет она в малинник – всю исколет. Взял меня, братцы, задор посмотреть. Только б ступить, ан шмыг мне под ноги медвежатка. Взвизгнул я благим матом да уж дома одумался: коли, думаю, не изломали, так, стало быть, некому, а коли медведицу убили, так, знать, это сироты ее горемычные. Может, пестун остался при них? Да где, думаю, поди, того теперь и с собаками не сыщешь – далеко ухрял: ему до чужого добра дела мало.

Вот и загорелось, братцы, ретивое, больно захотелось медвежат-то изловить. Прихватил про всякой случай и ружьишко и рогатину, – думаю, коли пестун наскочит – поборемся, постоим за себя. А там задами, чтоб свои не знали, пробрался я в малинник и смотрю из-за сосны, куда медвежатка подевались? Слышу, опять поляскает, да пощелкает, да опять: я выдвинулся немножко вперед и рогатину наладил. Долго смотрел, больно долго: выбежали пострелята и начали на спине кататься; один ухватил лапами малину и сосет ягоду. Все, братцы, стою да гляжу, как один другого лапой мазнет да и отскочит и спрячется за кустом. Нет-нет, да опять подскочит и достает другого лапой, да не достал: кувырнулся через голову, а братишку опять задевает. Один подпрыгнул ко мне. Стою, братцы, не трогаюсь, а сердце вот так ходуном и ходит, а все смотрю по сторонам: думаю, выскочит пестун, коли не мать сама, – приму на рогатину. Постреленок, тем часом, развязал мне оборку у лаптя, ухватил в рот и защелкал, а сам жужжит, словно шмель или оса какая. Немного погодя и другой подскочил и тоже лапоть дергает, а братишку нет-нет да и мазнет лапой. Смотрел я, смотрел: сгреб их в подол да и света в очах не взвидел. Домой прибежал – языка не доищусь; от одышки сердце ходуном ходит. Своим показать боюсь: велят выбросить, а больно жаль. Снес я их в овин да и запер до поры до времени. Сходил опять за оглоблей, прислушался – смирно везде: нет, думаю, далеко пестун, – коли матери брюхо вспорото, хоть и брат, а видно, свои животы-то подороже.

– Знать, правду говорят, что пестун-то им братом доводится? – допытывал любопытный вятский.

– Да ведь вот как у них это дело-то ведется: родила мать двояшек, один медведь, а другой Матрена Ивановна. Вот и ходят они с матерью, говорят, до первого снегу; медведица-то поскорей растет, так и мать поскорей ее от себя гонит: «ступай-де на свои харчи, а мне тебя девать некуда – невмоготу уж стало». Братишко вот дело другое; его она всегда с собой берет и в берлоге холит, а как выведет новых, то и приставит к ним: «блюди-де да посматривай за ними, чтоб не баловали, а коли в чем непослушны, сам расправы не делай: мне скажи!» И уж тут, что не по ней – выволочку задаст такую, что, вон рассказывал Елистрат Кривой, долго валяется на земле да ревет что есть мочи. Поревет, поревет да и перестанет, а все, слышь, плетется за матерью: знать, в большом страхе держит, коли и колотухи не донимают.

– И злющая же эта медведица! – заметил вятский. – Коли человека, говорят, где изломает – все она. Сам не таков, толкует народ. Того как раз самого испугать можно; только, слышь, коли завидел, иди смело навстречу – не тронет. Сзади зашел, только ухни, что ни есть мочи – забежит, слышь, и следа не отыщешь. Да если и начнет кувыркать он к тебе, только на землю ложись да не дыши. Придет, говорят, понюхает, попробует лапой, а лежачего ни за что не тронет, только лежи дольше, пока совсем не уйдет, а завидел, что ты встал да пошел, тут хоть и ложись опять – другой раз не надуешь. А за зад не дает хвататься; и уж если собаки впились туда, пропала медвежья сила. Так ли я говорю, дядя?

– Попытал, брат, я этой медвежьей силы: был под хмельком, да и ударь раза два для смеху. Взревел Мишук и плясать перестал; как ни ломал – не хочет! Я его еще колонул, как он рявкнет, братцы, да вскинется: вот о сю пору памятка осталась.

И сергач, в удостоверение истины, показал на изрытое рубцами плечо, где еще ясно можно было разглядеть пять кругленьких ран – следы медвежьего гнева.

– Насилу, братцы, водой отлили! – закончил сергач.

Дивились слушатели и качали головами.

– Ведь вот, почтенные, толковать теперь будем: и зверь, глядишь, а сердце словно человечье! – заметил целовальник.

– Да и ухватки-то все человечьи! – поддержал его один из самых молчаливых слушателей. – И на лапах-то у него по пяти пальцов, и мычит-то он, словно говорить собирается, а сбоку попристальнее глянешь, словно видал где и человека-то такого.

– Уже и смышлен же, ребята: откуда разуму понабрался! – продолжал между тем сергач. – Вот как повозишься-то с ними, и поприглядишься ко всему, и все запомнишь, коли и рассказать, – так слова не выкину. Все, бывало, в овине сижу да с ними и занимаюсь: и на задние-то